— Ну отчего же, я всегда не прочь получить свою долю и любви, и восхищения, — возразил я.

— Но вы оскорбляете людей, их идеалы. Даже их религию. Все, что они любят.

— Никто их не заставляет слушать меня, — вздохнул я. — Но вы правы, я действительно оскорбляю вещи, которые многие считают дорогими. Этим я как раз и занимаюсь, — Она нахмурилась; я приложил ладони к щекам, — Понимаете, я вовсе не жажду оскорблять всех или поносить чью-то веру просто из садистской охоты пнуть кого-либо побольней. Но как-то так получается… все, что мне хочется, все, что я должен сказать, причем совершенно искренне, — как раз это почему-то и задевает слушателей сильнее всего. Я понятно выразился?

— Кажется, да, — медленно произнесла она скептическим тоном.

— Я лишь пытаюсь объяснить, что у меня тоже есть свои принципы. Я… Черт побери, это так не постиронично, и не постмодерново, и недостаточно цинично для нашего всезнающего, циничного… пардон, повторение циничного… Господи! — Я глубоко втянул в легкие пропитанный грозой юз-дух. — Я верю в истину, — вырвалось у меня наконец. Теперь Селия слегка улыбнулась; я все больше и больше выставлял себя форменным идиотом, но мне уже действительно стало наплевать, — Вот, в кои-то веки сказал. Я верю, что всегда есть нечто чертовски близкое к абсолютной истине, и терпеть не могу этой брехни, будто, мол, у каждого своя правда и что нужно уважать любые убеждения других, если те искренние. Какая чушь! Нацисты ненавидели евреев от всего сердца, без малейшего лукавства. Но не уважать же мне их за это. Я верю в науку, в ее методы познания, верю в сомнения и в тысячи задаваемых вопросов, верю в то, что нужно смотреть правде в глаза и не отводить взгляд. Я не верю в Бога, но допускаю, что могу оказаться не прав. Я не верю в религию, потому что она основывается на фанатизме, а не на разуме, тогда как разум — единственная опора, которая у нас есть. Вот в него я и верю. Конечно, люди вправе верить во что им угодно, в любую нелепую чушь, но я не признаю за ними права навязывать свои взгляды другим. И уж конечно, не признаю за ними права считать, будто никто не должен подвергать их взгляды сомнению из боязни уязвить их.

— Кажется, вы верите в разум, — мягко проговорила Селия, снова возвращая на место несколько прядей. — Я не ошиблась?

Я расхохотался и замахал руками.

— С ума можно тронуться! Стоим на крыше посреди чертова урагана, промокли до костей — и философствуем! — Я развел руками, — Разве абсурдность ситуации не кажется поразительной и вам… Селия? — Имя я прибавил, чтобы она не подумала, будто я его забыл.

Она опять склонила голову набок. Еще один порыв ветра, еще одна удачная попытка сохранить равновесие.

— Простите, вы не очень замерзли? — В ее голосе прозвучало участие. — А то можно пойти внутрь.

— Нет-нет, — успокоил я ее, — Если вам здесь хорошо, то и мне тоже. Я ведь шотландец; и по закону, и по завету предков нам полагается не замечать холода, особенно в присутствии легко одетых дам, а пуще всего в обществе дам не просто легко одетых, а еще и красивых настолько, что дух захватывает; причем дам, относительно которых с полным основанием можно предположить, что они привыкли к более благоприятному климату. Наказания за нарушение наших обычаев бывают очень суровые. Забирают паспорт и…

Она покачала головой, и между ее бровей возникла маленькая морщинка.

— Да, вы становитесь косноязычным, лишь когда особенно искренни, — сделала она вывод.