Один бывалый человек спросил, знаю ли я, что такое бус. Я лишь пожал плечами. Он кого-то ещё спросил. Никто не знал.

Бус — это мучная пыль, которая оседает на стенах и балках мельниц. В голодные годы её сметают и пекут хлеб. Липкий и чёрный.

Леонид Харитонович Башаев, насупленный крупный мужчина, поглядывал на следователя исподлобья, хотя лоб у него был узок, как ремешок; поглядывал он из-под курчаво-путаной шевелюры, нечесанной со дня рождения. Лицо краснело, словно всю жизнь он простоял у сильного огня. Большой нос, который на широких скулах казался одиноким, туго сопел. Во взгляде тлели как бы две заботы: одна о том разговоре, который предстоял, а вторая, далёкая и страждущая, ждала своего дня, часа, чтобы утолиться.

— Пьёте? — спросил Рябинин.

— Выпиваю, — согласился водитель.

— А как же руль?

— Так не за рулём.

Рябинин посмотрел его характеристики, заботливо припасённые инспектором.

— За что судимы?

— За бабу.

— То есть?

— Назвал на нехорошую букву.

— Выражались нецензурно?

— Ну. А она визжать, хотя была у меня на положении жены.

— Второй раз за что судимы?

— За бабу.

— Так…

— Выпил дряни на три рубля, а шуму наделал на три года.

Рябинин считал, что разбираться в психологии человека — это учитывать его индивидуальность. Он и разговор-то затеял о судимостях, чтобы приблизиться к этой индивидуальности. Приблизился. Что этому человеку хлеб, коли он и людей не щадил.

— Расскажите о вашей работе.

— А чего… Катаюсь по заводу.

— Муку, хлеб возите?

— Это спецмашины с автохозяйств.

— А у вас какие грузы?

— Да всякая мелочишка.

— Всё-таки?

— Я вроде подсобника.

— Кому подчиняетесь?

— А всем. Инженеру, механику, бригадиру…

— Всё-таки, что вы, как правило, делаете?

— А что прикажут.

Он не хотел говорить. Почему? Ведь его спрашивали не о выброшенном хлебе, не о преступлении, — спрашивали о повседневной работе. Рябинин знал эту наивную уловку… Хлеб, который вывозил водитель с завода, был лишь эпизодом его работы. Следователь начнёт расспрашивать про эту работу скрупулёзно, расписывая её по часам и минутам, и тогда придётся рассказать — или умолчать — и про хлеб. Так не проще ли совсем про работу не говорить?

— Хлеб с завода вывозили? — прямо спросил Рябинин.

— Какой хлеб?

— Горелый.

Крупный, туго сопевший нос дрогнул. Красное лицо, уж казалось бы, неспособное краснеть, всё-таки осветилось новым, более ярким огнём.

— Вывозили, — заключил вслух Рябинин.

— Гражданин следователь, каждый человек друг другу друг, хотя и не знают друг друга.

— И что? — улыбнулся Рябинин.

— Меня не знаете, а какой-то хлеб шьёте.

— Леонид Харитонович, вы расписались, что будете говорить правду…

— А что говорю?

— Расскажите, как вывозили хлеб?

— У вас глаза затуманены уголовными статьями.

Рябинин вздохнул. Он не сомневался, что вышел на группку плохих людей, которые теперь будут идти перед ним, как ненужные тени; не сомневался, что человек проверяется многим — и хлебом тоже. Этот Башаев не воевал, не голодал, не холодал — пил да работал кое-как.