Когда среди торжественной и несколько идольской литургии мужику раздался еретический голос инакомыслящего, – он возбудил общее недоумение и недоверие. На Руси читают много – от безделья, – но не особенно умело и внимательно; в семидесятых годах – впрочем, как и всегда – хорошей книгой признавалась та, которая совершенно совпадала с навыками мысли, вкусом и вообще консерватизмом читателя. В рассказах Лескова все почувствовали нечто новое и враждебное заповедям времени, канону народничества. Одним это новое казалось глумлением балагура, другим – злобою крепостника и реакционера, и почти никому не нравилась форма его рассказов; Лесков сумел не понравиться всем: молодёжь не испытывала от него привычных ей толчков «в народ», напротив – в печальном рассказе «Овцебык» чувствовалось предупреждающее «не зная броду – не суйся в воду!» Зрелые люди не находили у него «гражданских идей», выраженных достаточно ярко, революционная интеллигенция всё ещё не могла забыть романы «Некуда» и «На ножах». Вышло так, что писатель, открывший праведника в каждом сословии, во всех группах, – никому не понравился и остался в стороне, в подозрении; консерваторы, либералы, радикалы – все единодушно признали его политически неблагонадёжным; этот факт является ещё одним лишним доказательством, что истинная свобода обитает где‑то вне партий.

Лесков укреплял отрицательное отношение к нему, заставляя своих героев говорить о народе слова неслыханные, обидные и, пожалуй, слишком горькие: «Ах вы, сор славянский, ах вы, дрянь родная!» – восклицает у него один трезвый человек по адресу орловских мужиков. И чем дальше, тем чаще встречаются такие суждения, как, например: «Народ глуп и зол», «безнадёжно тёмен, но не огорчён этим, а ещё прихвастывает».

Поэт Гейне, один из лучших демократов Германии, тоже говорил, что «кто любит народ – должен сводить его в баню», но Гейне такие злые шуточки прощали, а Лескову горестные заметы сердца его записывали в счет консерватизма.

Людям необходимо было верить в свободомыслие мужика, в его жажду социальной правды, а Лесков печатает рассказ «Овцебык»; в этом рассказе семинарист пытается внушить мужикам, что всякий лесопромышленник – враг им, мужики соглашаются с пропагандистом… «Это ты правильно!» И тотчас доносят на него купцу: «Гляди, он не в порядке!» Бедняга пропагандист повесился, убедясь, что «через купца – не перескочишь», он висит на дереве, а стерегущий мужичок говорит «сладеньким, заискивающим голоском» купцу, который пришёл посмотреть на удавленника: «Ему – гнить, а вам – жить, Лександр Иваныч!»

Как могло это нравиться людям, веровавшим в мужика? В рассказе «Бесстыдник» интендант, много и благополучно наворовавший денег во время Севастопольской кампании, говорит, отвечая на упрёки офицеров, изуродованных войною:

«– Вас поставили к тому, чтобы сражаться, и вы исполнили это в лучшем виде – вы сражались и умирали героями, на всю Европу отличились; а мы были при таком деле, где можно было красть, и мы тоже отличились – так крали, что тоже далеко известны. А если бы вышло, например, такое повеление, чтобы всех нас переставить одного на место другого, нас – в траншеи, а вас – к поставкам, то мы бы, воры, сражались и умирали, вы бы крали».

Лицо, которое ведёт рассказ о «бесстыднике», прибавляет от себя: «Бесстыдник‑то, чего доброго, пожалуй, был и прав». Кому вообще могли нравиться подобные рассказы?

Так и жил этот крупный писатель в стороне от публики и литераторов, одинокий и непонятый почти до конца дней.