Спины троицы еще мелькали впереди, время от времени скрываясь за идущими им вслед – не один же циркуль с компанией собирался ехать на этом поезде… Гнат, отбросив сигарету, двинулся следом. До отправления оставалось еще более получаса.

Пока он нагонял преступников, те дошли до своего вагона: остановились, предъявили проводнику билеты, запустили ребенка внутрь, а сами остановились курнуть. Нормальные люди.

А вот что не  нормально: свою явственно тяжелую сумку Циркуль оставил у себя на плече. Любой обычный человек занес бы ее в вагон и вышел на воздух налегке, с пустыми руками и плечами. Этот – не расстался. Беззлобный вот отдал свою Ребенку, чтобы тот ее внутрь занес, и поступил, прямо скажем, совершенно естественно. А вот Циркуль – нет. Ремень натянут, будто в суме кирпичи; плечи скособочены, лоб потный – но держит.

Отметим себе.

Теперь отметим номер вагона.

Ага.

И Гнат рванул к кассам: сначала задумчиво, потом – постепенно разгоняясь до торопливого шага, а потом, вне поля зрения опекаемых, – бегом.

Народу было немного – кто в наше время на дальних поездах ездит? Да еще на пассажирских? Настоящие богатые – либо воздухом, либо, ежели неспешно, как Клинтон в девяносто третьем – фирменными экспрессами, и, так или иначе, у касс они не стоят; а простонародье – куда и зачем им кататься? И тем не менее время было дорого, не стоило терять и минуты в ожидании; Гнат предъявил свое удостоверение Центра споспешествования и мимо пяти человек очереди ткнулся в окошечко одной из касс. Показал корочки и туда. Такой был закон: под какими бы крышами ни скрывались вербовочные конторы, какие бы документы они своим кадрам ни выдавали – по ним обязательно полагались транспортные и визовые льготы, иначе при постоянных переездах от мест расквартирования или отдыха к районам боевых действий и контрактники, и их владельцы натерпелись бы. Сейм питерский еще лет восемь назад принял постановление: работники международных гуманитарных фондов и иных, сходных с ними по функциям организаций, пользуются нижеследующими правами – и дальше длинный перечень.

– Если можно – в восьмой вагон, – попросил Гнат с улыбкой.

– Именно в восьмой? – переспросила пожилая добродушная кассирша.

– Да. Примета у меня: когда дело важное – обязательно надо в восьмом ехать, тогда все получится… Конечно, если в нем есть места.

– Как не быть, – сказала кассирша, точно сверчок стрекоча пальцами по клавиатуре. – Полно свободных мест. Чай, не Совдеп.

Прожаренный майским солнышком древний плацкартный вагон (над дверью из тамбура в коридор виднелась заросшая жирной копотью табличка изготовителя – какой‑то там «совнархоз»; то есть, сообразил Гнат, хрущевских времен выпуск) заунывно вонял вековой пылью, вековым пассажирским потом и мерзкой синтетикой, линолеумом стен, что ли. То, несомненно, был запах Совдепа. Дверь из тамбура не закрывалась, застревала на полу; ручка, за которую Гнат попробовал было потянуть, сорвалась и обвисла на одном шурупе, бессильно болтаясь. Все, как прежде. Общечеловеческим ценностям к простонародью ходу не было. Разве что в виде цен.

Несуетно, вроде как озираясь в поисках своего места (или просто в поисках места получше), Гнат боком‑боком побрел по узкому проходу, время от времени задевая плечом пахучие ноги в рваных носках, принадлежащие уже залегшим в спячку на верхних полках господам пассажирам. Насколько хватало глаз все боковые места пустовали – не любил народ боковые места, любил лежать, спрятав голову от бродящих мимо; Гнат заранее решил, что лучше всего будет найти купе, где обосновались его опекаемые, и сесть на боковое место напротив: и троицу держать в поле зрения удобно, и весь коридор просматривается – от греха подальше.