|
Потом, от усердия шевеля кожей на лбу, принялся изучать подорожную. И ведь это не американцы какие‑нибудь, думал Лёка, пристально вглядываясь в простое и совсем не злое, губастое лицо пограничника. Не захватчики немецко‑фашистские из гестапо, нет. Свои же пареньки с Валдая оклад отрабатывают… А что им делать, если нет никакой иной работы и кормиться нечем? По всей округе на сто, может, верст никакой иной мало‑мальски оплачиваемой работы, кроме как унижать ближних своих – и по крови ближних, и по месту обитания… Спасибо, что в воры не пошел. До чего ж он старается‑то! Бдит! От всего сердца…
Разве только в деньгах дело? А если бы им платили исключительно за доброту и честность? За тягу к знаниям? Ох, представляю, как они кляли бы власть за издевательство над человеческой природой и нарушение прав человека! А может, и не кляли бы? Кто и когда это у нас пробовал? – Все в порядке, – сказал пограничник, возвращая бумаги Лёке и козыряя ему. – Счастливого пути, господин Небошлепов. Счастливо, Леня… – Повернулся к Обиванкину. – Так, господин… э… Обиванкин, – не без напряжения вспомнил он фамилию из Лёкиной подорожной. Обиванкин с обреченным видом подал ему паспорт и визу. Лоб его искрился от пота. Ученого хотелось немедленно арестовать. На всякий случай. Пограничник опять заекал взглядом вверх‑вниз: в документы и на живого Обиванкина, опять в документы – и опять на живого… Что‑то долго, холодея, подумал Лёка; а пограничник отступил на шаг назад, в проход, и позвал: «Колян! А Колян! Подойди‑ка…» Подошел его напарник, и о чем‑то они забубнили вполголоса, наклонившись друг к другу, как заговорщики. Напарник с сомнением покачал головой. Первый пограничник потыкал пальцем в паспорт Обиванкина. Опять побубнили. Это длилось еще минуты две. Потом напарник ушел, а первый пограничник, постукивая бумагами Обиванкина себя по ладони, сказал, будто сам себе удивляясь и, во всяком случае, безо всякого удовольствия, даже виновато: – А вы, господин… господин Обиванкин, вы пройдите с нами. – Но в чем дело? – охрипнув, возмутился было Обиванкин. Своим картинным негодованием он только разозлил мальчишку, а тому и так было несладко. Похоже, даже противно от того, что ему приходилось делать. На мальчишеском лице проступило отчаяние. – Разберемся, господин! – заводя сам себя, рявкнул он. – Р‑разберемся! Нежданно‑негаданно подал голос Лэй. – Да вы что? – от души возмутился сын. – Он же друг бабы Люси! Пап! Она же нас ждет! У Лёки голова пошла кругом. Лэй ведь не знал правды, Лёка рассказал сыну лишь легенду… Мать честная, да как же выбираться‑то? Это тебе не статьи писать, прикрикнул Лёка на себя. Тут надо соображать быстро! Многое он умел; а вот быстро соображать – ни‑ни. Не дал господь. Но одно Лёка понял мгновенно: если сейчас он отступится от Обиванкина, то сына потеряет навсегда. Явного, при всем честном народе предательства мальчик ему не простит. И будет прав. Предательства не прощает ни один порядочный человек. Пусть мальчик ничего не знает – но он знает то, что сказал ему сам Лёка. Потом уже ничего не объяснишь и не залатаешь. Сдать без боя друга бабы Люси погранцам и поехать дальше как ни в чем не бывало – нельзя. – А собственно, что вас не устроило в документах Ивана Яковлевича? – спросил Лёка, чувствуя на затылке обжигающий взгляд сына и каким‑то чудом ухитряясь говорить спокойно и жестко, будто он, господин Небошлепов, был здесь самый главный. Пограничник почувствовал его тон – и запаниковал. Ему нечего было сказать. – Пр‑ройдемте! – даже чуть взвизгнув от полной растерянности, ответил он. |
