|
— Слава богу, все живы, здоровы,— молвила Дарья Сергевна.— Садитесь, чайку покушайте. — Ну, и слава богу, что здоровы, здоровье ведь пуще всего...— затарантила Ольга Панфиловна.— Не клади—ка ты, сударыня, в накладку—то мне, сахар—от нонче ведь дорог. Мы ведь люди недостаточные, вприкусочку все больше. Да не один сахар, матушка, все стало дорогим—дорогохонько, ни к чему нет приступу... Вышла я сегодня на базар, пришла раным—ранешенько, воза еще не развязывали, хотелось подешевле купить кой—чего на масленицу... Ничего, сударыня, не купила, как есть ничего — соленый судак четыре да пять копеек, топлёно масло четырнадцать, грешнева мука полтинник (Цены в небольших городках на Горах лет двадцать пять тому назад.). Икорки бы надо к блинкам — купила б исправской, хорошенькой, да купил—то (Купилы — деньги.), Сергевнушка, нет, так я уж пробоечек (Остатки в грохоте, после приготовления зернистой икры.) думала взять — и те восьмнадцать да двадцать копеек, самы последние... Как жить, чем бедным людям питаться? Сама посуди... Опять же дрова как вздоражали! Хоть мерзни с холоду, хоть помирай с голоду... Вот тебе хорошо, Сергевнушка, живешь безо всякой заботы, на всем на готовом, все у тебя есть, чего только душеньке угодно, а вспомни—ка прежне—то время, как с маткой у нас в слободе проживала. Покойница твоя тоже ведь, что и наша сестра, и горе и нужду видала, век свой колотилась, сердечная... Ну, а тебе за красоту за твою вишь какое счастье досталось... Про Марка Данилыча нет ли вестей?.. Приедет, чай, к масленице—то? Хоть Дарья Сергевна не поняла злого намека благородной приживалки, но как—то неловко стало ей, краска показалась на бледном лице. — Надо бы приехать,— ответила.— В Астрахани дела к сретенью кончил, со дня на день его ожидаем. — Надо ему приехать, надо, Сергевнушка,— тоже ведь заговенье,— с усмешкой сказала Ольга Панфиловна, лукаво прищурив быстро бегавшие глазки.— До кого ни доведись, всяк к заговенью к своей хозяюшке торопится. А ты хоть и не заправская, а тоже хозяйка. Пуще прежнего вспыхнула Дарья Сергевна, вполне поняв, наконец, ядовитый намек благородной приживалки. Дрогнули губы, потупились очи, сверкнула слезинка. Не ускользнуло ее смущенье от пытливых взоров Ольги Панфиловны; заметив его, уверилась она в правоте сплетни, ею же пущенной по городу. — Я ведь, Сергевнушка, спроста молвила,— облокотясь на угол стола и подгорюнясь, заговорила она унылым голосом.— От меня, мать моя, слава богу, сплеток никаких не выходит... Смерть не люблю пустяков говорить... Так только молвила, тебя жалеючи, сироту беззаступную, знать бы тебе людские речи да иной раз, сударыня моя, маленько и остеречься. — Да чтой—то вы, Ольга Панфиловна?.. Про что говорите? — с горькими слезами в голосе спросила растерявшаяся Дарья Сергевна. — Ах, Сергевнушка, Сергевнушка! Куда каково мне жалко тебя, горемычную!..— участливо покачивая головой, даже со слезами на красных маслянистых глазах, молвила Ольга Панфиловна.—— Весь город ведь что в трубы трубит, а ты и не знаешь ничего, моя горе—горькая!.. Вот уж истинная—то правда, что в сиротстве жить — только слезы лить, все—то обидеть сироту хотят, поклепы несут на нее да напраслины, а напраслина—то ведь, что уголь: не обожжет, так запачкает. |
