|
Умоляю тебя не забывать, что тобою принято, и вручаю тебя покровительству царицы небесной. Ты ведь ее за себя порукой давала. Не увлекайся мирской суетой и помни всегда, что не в ней заключается полнота духа, праведное восхищение и душевный ни с чем не сравнимый восторг. Ты ведь не раз испытала его". Раздумалась над этим письмом Дуня. "Все ложь, все обман, правды нет нисколько! — подумала она.— Какое—то недоразумение нашла... Какое тут недоразумение, когда сама ввела меня в ловушку. И про мои достатки, что остались после тятеньки, поминает. Их хотелось Луповицким... Прочь, лукавые! Ни думать не хочу о вас, ни вспоминать про вашу обманную веру". Вошла разбитная Матрена. — Что тебе, Матренушка? — спросила ее Дуня. — Посланный ответа ждет,— отвечала Матрена. — Скажи, что ответа не будет,— нахмурясь, сказала Дуня. — Он говорит, что без вашего письма никак ему нельзя домой воротиться. Строго—настрого ему, слышь, наказывали письмо привезти от вас. — Скажи ему от меня, что никакого ответа не будет и чтоб он скорей уезжал с моего двора,— повысивши голос, сказала Дуня, и глаза ее загорелись пылким гневом. Волей—неволей посланный от Марьи Ивановны поехал долой со двора. — Затопи, Матренушка, в моей спальне печку,— приказала Дуня. — Да ведь нехолодно на дворе—то, Авдотья Марковна,— сказала было Матрена. — Затопи, когда приказывают!— повелительно крикнула Дуня. Изумилася Матрена. Всегда тихая и кроткая смиренница так грозно и властно стала покрикивать. Ни дать ни взять покойник Марко Данилыч. Видно, яблочко от яблоньки недалеко падает. Когда печка разгорелась, Дуня заперлась изнутри и покидала в огонь белые ризы, еще недавно так с восторгом ею надеваемые. Знамена, покровцы и пальмовые ветви тоже в печку пошли. Между платьем нашла она писанную водяными красками картину "ликовствования" и несколько мистических книг, купленных Марком Данилычем у Чубалова и взятых Дуней в Луповицы. И это все в огонь полетело. Когда сгорело все, что могло напоминать ей о хлыстах, ровно тяжесть какая свалилась с нее и на душе стало покойней и веселее. Ей казалось, будто вышла она на вольную свободу из душной темницы. Все отношения ее к луповицким хлыстам были навсегда теперь разорваны. После, когда рассказала она обо всем этом Аграфене Петровне, та похвалила ее. В тот же день вечером разговорилась Дуня с Чубаловым. — Скажите мне, пожалуйста, Герасим Силыч, правду ль я слышала, будто вы, странствуя по разным местам, во многих верах перебывали? — спросила она. — Правда, Авдотья Марковна, вам необлыжно сказывали,— отвечал Чубалов.— С ранних годов, когда еще я подростком был, с ума у меня не сходило, что вот здесь, вокруг нас, староверы разных толков живут. И каждый толк не любит другие, обзывает их отступниками, отщепенцами. Где ж, думал я, единая, правая Христова вера, в коей вечное спасение несомненно. Кого ни спрашивал, никто прямого ответа мне не дал, свою веру хвалил, другие проклинал... Тогда прочел я книгу Ефрема Сирина. |
