И без его плачинт обойдемся. Все у нас будет, и не казенное, а свое, колхозное, значит — общее.
Тусклая лампочка, одиноко свисающая с потолка, вдруг начала быстро мигать.
— Костаке-моторист сигнал дает — по домам пора, — послышался чей-то голос. — Засиделись, мол.
Председатель отвернул рукав гимнастерки, взглянул на трофейные немецкие часы.
— В самом деле, пора кончать. Все свободны, а я еще посижу, надо на завтра кое-какие бумаги в райком подготовить.
Он приподнял стоящую на столе керосиновую лампу с треснутым закопченным стеклом, взболтнул, чтобы убедиться, есть ли в ней еще керосин, пододвинул чистый лист бумаги, взял карандаш и стал сосредоточенно писать, заглядывая в блокнот. Минут через десять лампочка, подмигнув на прощание, погасла, и председатель зажег керосиновую лампу.
Дверь, противно скрипнув на несмазанных петлях, отворилась. Председатель всмотрелся в дверной проем, стараясь разглядеть в полумраке, кто бы это мог пожаловать в такое позднее время. Ночной гость сделал несколько шагов, и он узнал участкового уполномоченного МГБ лейтенанта Иона Пынзару.
— А, лейтенант! Заходи, присаживайся. Не спится или случилось что?
Пынзару, не снимая новенькой шинели, сел, достал матерчатый кисет, не спеша свернул самокрутку. Закурив, сказал:
— Да нет, Тимофей Иванович ничего не случилось. Служба, сами знаете. Обход села делаю. К вам вот на огонек заглянул. Не помешал? Смотрю, засиделись вы сегодня. Ночь на дворе.
— И у меня тоже служба, дорогой. За день не успеваю. Райком, понимаешь, требует к утру справку о подготовке к севу. Сижу, сочиняю, — он показал на исписанные листки сероватой грубой бумаги.
Участковый понимающе кивнул:
— Ясно, Тимофей Иванович, однако и отдохнуть не мешает. Тепло у вас, — без видимого перехода продолжал Пынзару, — я посижу, погреюсь, если можно, конечно, а вы работайте. Я тихо…
Получив согласие, он снял шинель, аккуратно повесил ее на гвоздик у двери и присел к печи. Председатель снова взялся за карандаш, и в комнате установилась такая тишина, что было слышно слабое потрескивание в лампе сгоравшего керосина. За окном раздался какой-то шорох. Председатель, занятый составлением справки, ничего не услышал или просто не придал этому шороху значения. Пынзару же сторожко вскинул голову, прислушался и, на ходу расстегивая кобуру пистолета, стараясь не стучать сапогами, выскользнул из кабинета. Постоял на крыльце, вглядываясь в ночную мглу, потом медленно обошел вокруг приземистого здания правления.
Над селом стояла глубокая ночная тишина. Смутно белели размытые сырой темнотой пятна крестьянских домов. «Почудилось, верно, или собака бродячая пробежала», — подумал участковый и возвратился в кабинет председателя. Тот лишь сейчас заметил, что лейтенант уходил, и поинтересовался; где он был.
— Да так… По нужде, — пробормотал Пынзару.
Председатель собрал со стола бумаги, спрятал их в старый офицерский планшет.
— Однако, действительно пора. Засиделись мы с тобой, товарищ лейтенант. — Он взял планшет, надел старую шинель со следами погон. — Завтра с утра прямо из дому в район поеду.
Пынзару, прежде чем выйти, оглядел комнату, задержал взгляд на черном квадрате окна.
— Вы бы, Тимофей Иванович, Анице сказали, чтобы занавески хоть какие повесила, все ведь просматривается.
— Просматривается, говоришь? А мне скрывать нечего от людей. Пусть смотрят, кому интересно. Занавесочки… — Он поморщился. — Ты еще про ковры забыл. Не до занавесочек сейчас, лейтенант, колхоз поднимать надо, а там видно будет. Может, и до занавесочек дойдет очередь.
— Вы меня не так поняли, Тимофей Иванович, — чуть смущенно произнес участковый. |