Жоэль поглядел на д'Авранжа.

— Но ведь тогда Стефани жила ещё дома. Что тебе помешало?

Камиль поднял глаза на Жоэля. Долго молчал.

— Тогда я не готов был отдать её.

— Почему же потом эта готовность появилась? Я думал, что она хоть немного… дорога тебе. — Аббат поморщился, как от дурного запаха. — А впрочем, ты прав. Что я несу, дурак? Что такому, как ты, может быть свято?

— Умолкни! Ты подчинил её себе! — взорвался д'Авранж. — Ты отобрал последнее, что мне было дорого! — Сейчас глаза д'Авранжа метали искры. Было понятно, что он задет не по касательной. Он подлинно бесновался.

— Разве я осквернил, обесчестил, убил её, силы небесные?!

— Ты сделал хуже. Я… любил её. Но ты своими мерзейшими проповедями добился, чтобы она возненавидела меня, меня, которого любила! Как же я ненавижу тебя, — д'Авранжа затрясло. — Ты сделал это, понимая, что она — единственное, что мне дорого! Ты просто хладнокровно отомстил мне, отнял её, завладел её душой, потом заподозрил меня, выследил, донёс и добился своего. — Взгляд д'Авранжа почернел. Он затрясся в страшной конвульсии. — Мерзавец, будь ты проклят, но знай, ты отныне не заснёшь ночами, ибо я не дам тебе покоя, пока не уведу с собой!!!

Жоэль почувствовал себя бесконечно усталым. Это непонятное утомление пришло невесть откуда, навалилось и давило душу. Воистину, входя в ценности и оценки таких душ — словно входишь в иное измерение, переступаешь через раму в глубины кривого зеркала, и искажения амальгамы корёжат тебя самого. Аббат затосковал. Он подумал, что вполне может и уйти — всё равно этот обвиняющий его в воображаемой низости подлец, даже зная, что пойдёт на эшафот, никогда не раскается в содеянном. Камиль ведал, что творил, всё понимал, но считал и считает себя вправе творить, что вздумается. Изолгавшийся, изгаляющийся и глумящийся, обвиняющий и проклинающий, осознает ли он мерзость совершенного им самим? Жоэлю казалось, что этого понимания в д'Авранже нет. А впрочем… Жоэль же сам назвал его сначала грешником, потом глупцом и мертвецом. Так чего же он ждёт от того, чья душа давно разложилась и протухла в распутном, блудливом теле? Аббат словно уснул. В памяти почему-то всплыл Одилон де Витри.

– «Мужчине надо быть любимым, чтобы ощущать себя человеком, обделённость любовью чревата для иных страшными последствиями…» — пробормотал он вдруг.

— Что? — Камиль уставился на него сквозь прутья решётки. — Что ты сказал?

— Это не я. Это сказал де Витри. Он, в принципе, не ошибся, когда предположил, что причина убийств в обделённости любовью. Только я понял это не до конца и — не совсем верно. Это не вас обделяли любовью. Это вы обделены ею… Это не одно и то же… В душах, оскудевших Любовью Божьей, откуда вера, жалость и человечность? «Во многих оскудеет Любовь…» Господь же говорил… «Во многих оскудеет Любовь…».

Аббат встал.

— Я, пожалуй, пойду, — тихо сказал он и пошёл к выходу. У двери обернулся. — Прости меня за всё, что я невольно сделал тебе. Если я причинял тебе боль — то делал это ненамеренно. Моё же прощение — тебе не нужно. Я не хочу видеть… Я не приду на площадь. Прощай, Камиль. — Больше всего он хотел оказаться сейчас за стенами этого каземата, увидеть человеческие лица и холодное зимнее солнце. Неимоверным напряжением воображения, которое отказывалось служить, Жоэль пытался представить бокал с коньяком, жареную курицу, горящие поленья в камине — что угодно, лишь бы зацепиться мыслью за что-то совсем обыденное, простое, но не получалось.