Удалиться.

Она лишь бросила:

– Подумай хорошенько, девочка. Не надо делать глупостей. Не заставляй меня…

Но разве глупость?

Женечка любила этого ребенка, теперь только его, будто вся та любовь, которая предназначалась Сашеньке, вдруг досталась лишь ему.

Или ей?

Она добралась до дома.

И вещи собрала… как, собрала? Смахнула со столика драгоценности, бросила в кофр смену белья, щетки для волос, пудреницу и прочие дамские мелочи. Сунула туда же плюшевого зайца, подаренного Сашенькой на именины, и тут же вытащила, отбросила от себя, будто именно этот заяц и был виновен во всех ее бедах.

Попыталась снять злосчастное кольцо, но…

Застряло.

Было больно. Внутри. В душе… и еще под сердцем, будто тисками сжали. Тогда Женечка не подумала, что это проклятье. Тогда… тогда она хотела лишь убраться подальше из дома, где больше не была счастлива.

– Отец… он вздохнул с немалым облегчением, когда я вернулась. Обнял и сказал, что все наладится. Матушка показалась мне такой растерянной. И виноватой. Будто это она предала, а не ты, – княгиня поднялась. Она подошла к окну, положила руку на стекло. – Никто со мной не заговаривал о нем… напротив, отец предложил покинуть Петергоф, и я согласилась. Мы уехали тем же вечером.

Стекло становилось серым.

И серость эта расползалась пятном.

– Наше поместье находилось неподалеку. А спустя несколько дней я слегла. Сперва решили, что это от нервов. Потом… потом было поздно. Проклятье слишком прочно вросло в меня, чтобы можно было его извлечь.

Анна видела лицо этой женщины, совершенное в каждой черте своей. И закрытые глаза. И губы, которые шевелились, будто она молилась.

Или оправдывалась?

К чему теперь оправдания?

– У нее была моя кровь. Или кровь моей матушки? И те, кто знал, что с кровью сделать. Кто? Думаю, Белов, верный пес, которого она посадила на цепь возле Сашки. Правда, потом сама же и отослала. Наверное, поняла, что в Беловской голове неладное творится. Она неплохо разбиралась в людях, Анна Васильевна. И сумела дотянуться до меня. Знаешь, что особенно обидно? Она не пожалела и мою мать. А ведь они вместе прошли и через ту войну, и через голод, и через многое. А мои братья заплатили жизнью за ее трон.

– У нее не было выхода.

– Был. Она могла отписать тебе. Ты бы вернулся. Мы бы поженились. А дальше… как-нибудь… ты сказал, что мы сумели стать друзьями. Разве этого было мало?

По серому пятну поползли трещины.

– Не надо, – попросили Его императорское Величество.

– Что не надо? Вспоминать? Знаешь, каково это, задыхаться от боли, понимая, что вот-вот тебя не станет?! Просто не станет лишь потому, что ты не вписалась в чьи-то планы. Что не было любви, не было ничего… память лжет, а правда… правда неприятна. Отец сумел сдержать развитие проклятья, и мама… она умоляла его придумать что-то… хоть что-то… не важно, какой ценой… если бы помогло, она отдала бы свою жизнь. Она ее и отдала, сердце слабым оказалось, да… нам потом и соболезнования прислали с букетом. Красивым, надо сказать. Я розы ненавижу с тех пор, особенно белые. Хотя и понимаю, что цветы не виноваты. Это люди лицемерят. А цветы… они просто есть.

Трещин становилось больше.

И стекло посыпалось.

Облетали лепестки его, один за другим, один за… а по ту сторону клубилась тьма.

– Когда отец сказал, что есть вариант, я была готова на все. Наверное, это странно, да? Я могла бы выпить те капли, взять награду и уехать. И время от времени напоминать о себе, получая больше и больше… будь я умнее. Терпеливей. Но прошлая я была не так, чтобы умна, а уж расчетливости в ней и вовсе не имелось… упущение.