— Не тогда ли, когда ты отпросился у меня в Кремль — поглядеть на царский выход из Успенского собора?

— Как раз. Как сняли тут все свои шапки, глядь, у одного малого лоб выбрит тоже по-хохлацки. Ну, а свой своему поневоле брат. Я — к нему; разговорились. Стал он тут бахвалиться передо мной хоромами своего боярина, да расписал такие чудеса, что меня сумление взяло.

— Коли не веришь, — говорит, — так зайди хоть нарочно: весь терем его тебе сверху до низу покажу.

— Так вот боярин твой, — говорю, — и дозволит нам расхаживать по своему терему!

— Вестимо, — говорит, — без него. Примерно завтра они с боярыней званы во дворец на вечерний пляс. Заходи вечерком…

— И ты зашел, не спросясь даже у меня?

— Да ведь ты, княже, меня в дом к ним, пожалуй, и не пустил бы…

— А! Так боярин этот из моих недоброжелателей? Уж не князь ли Татев?

— Ой, нет, нет! К этому людоеду я и сам бы не сунулся. Так вот, прихожу я туда, обошли мы этак три-четыре палаты, осмотрели всякую штуку, как вдруг под окнами грохот. Что такое? Ан подкатила колымага, господа вернулись уже из дворца. Забегали тут люди по дому, заметались туда-сюда.

— Тише вы, не шуметь! — гаркнул боярин. — Зажечь огни в светлице! Сейчас будут ко мне бояре на большой совет, только с заднего крыльца…

«Гай, гай! — думаю себе. — Во дворце веселие и пляс, а они, вишь, сбираются тут на большой совет, да крадучись с заднего крыльца. Знать, неспроста!»

— А тебя-таки не заметили? — прервал рассказчика Курбский.

— Нет, мы с приятелем притулились за дверью, а как прошел далее боярин, мы шмыг в темный переход.

— Ну, братику мий, — говорит приятель, — теперычка утекай до дому.

— Утечешь! — говорю. — Ведь с заднего-то крыльца, слышал, сейчас гости будут?

— Ось казусное дело! Куда же мне скрыть тебя?

— А в какой ни на есть чуланчик, — говорю. — Верно, найдется?

— Как не найтись…

— Так что же?

— То-то вот, — говорит, — что чуланчик мой как раз около светлицы нашего боярина, где будет сейчас большой совет, а ты, не дай Бог, чихнешь…

— С чего мне чихать-то?

— С пыли: больно там уж пыльно…

— Не чихну! — говорю, — заспокойся. А мне, братику, куда занятно бы послушать, о чем этакие умные люди промеж себя речь ведут! Кабы только еще в щелочку одним глазком взглянуть: николи ведь вблизи царских вельмож еще не видел…

— Аль показать? — говорит, а сам смеется. — Ведь у меня из чуланчика туда для себя дырочка просверлена!

— Ну, хитер же ты! — говорю. — Покажи. Во век не забуду!

А он и рад. Провел меня в свой чуланчик; в окошечко его самодельное из светлицы уже свет к нам брезжит: зажгли, значит, огни. Глядь, поодиночке сбираются и гости. Хозяин всякого встречает с поклоном, всякого по имени и изотчеству величает…

— Так что ты всех их мог бы, пожалуй, назвать поименно? — спросил Курбский.

— Мог бы, княже, но, прости, и тебе не назову.

— Ну, и что же дальше?

— Ну, вот, как собрались, хозяин и говорит им, что, так и так, мол, созвал он их нарочно в столь позднюю пору прямо-таки из дворца, чтобы тем часом, что поляки там веселятся, потолковать келейно. Да чего я тут наслышался — крий, Мати Божа!

— А говорил больше все хозяин?

— Все он один; те только, знай, поддакивали.