Алексей Толстой. На острове Халки
Подполковник Изюмов сидел у окна, посасывая янтарь кальяна, и сквозь засиженные мухами стекла глядел на улицу. Дым вливался в грудь легким дурманом. По доскам стола, в чашке с кофейной гущей ползали мухи. В глубине кофейни, на клеенчатой лавке, похрапывал жирный грек. Улица за пыльным окном была залита полдневным солнцем. На старых плитах мостовой валялись отбросы овощей, рыбьи кишки. Спали собаки. На перекрестке, откинувшись к стенке, дремал с разинутым ртом чистильщик сапог у медного ящичка, блестевшего нестерпимо. Наискосок, за окном, тоже пыльным и засиженным мухами, чахоточный цирюльник стриг волосы медно-красному толстяку, - и все лицо его, шея, простыня были засыпаны остриженными волосами. Надо было совсем уже сойти с ума от скуки, чтобы в такой зной пойти стричься. Между деревянными домиками, у каменных глыб развалившейся набережной, стояли лодки, прозрачная вода под ними была как воздух зеленовато-голубая. На дне ржавели жестянки от консервов, шевелились волокна плесени. Подполковник Изюмов сидел, не вытирая капель пота, - они выступили на лбу его, на мясистом носу. А на той стороне пустынной улицы чахоточный цирюльник все стриг, все стриг. Подполковник Изюмов чувствовал, как у него самого под мокрой рубашкой колются стриженые волосы. "Мерзавец, кефалик проклятый, "пачколя", - думал он про цирюльника мутной, тяжелой думой и сосал чубук, - кальян хрипел и булькал. Собака на улице, зевнув, щелкнула муху. В этот час городок на острове будто вымер. Ох, скука, прости господи... Ударить бы кулаком в чью-нибудь морду, вдрызг..." В мутной памяти подполковника стали возникать различные морды, которые было бы недурно разбить. Но их было так много, что он только вспотел, затонув в этой неизвестной пучине, - морды, хари, рыла человеческие. В то же время посредине улицы появился рослый молодой человек в матросской белой рубахе, в штанах клешем, из-под морского белого картуза падали волной, наискосок лба, блестяще-черные волосы. Юношеское бритое лицо его было очень бледно и по-женски красиво, только нос, большой и крепкий, придавал ему мужество и нахальство. Он шел косолапо, засунув руки в карманы черных штанов. Подполковник Изюмов постучал ногтями в стекло. Юноша остановился, обернулся. Подполковник, прищурясь, собрав веки добрейшими морщинками, показал пальцем на чашку: "Санди, заходи, угощу". Юноша кивнул в сторону моря и скрылся в переулке. На лице подполковника появилось хитрое и недоброе оживление, - он бросил на стол пиастры и, выйдя на улицу, горячую, как печь, пошел следом за Санди, или по эвакуационным спискам, Александром Казанковым, 26 лет, занятие - литератор, призывался в 1914 году, в 1916-м был контужен, в 1917-м освобожден, в 1918 году проживал в Киеве без определенных занятий, эвакуировался из Одессы пароходом "Кавказ". Санди вышел на открытый берег, свернул к длинным, на сваях, деревянным мосткам, и у дальнего их края, повисшего над голубой, прозрачной водой, лег животом на горячие доски, раскинул ноги, подпер кулаком щеки и, видимо, приготовился надолго лежать и глядеть на солнечную, сияющую дорогу в лазурной пустыне Мраморного моря. - Ну и жарища, черт ее побери, - сказал подполковник Изюмов, подходя по мосткам к Санди, сел сбоку него, поджав ноги. - Препаршивая, я вам скажу, здешняя природа. Кричат - юг, юг, а про клопов небось не кричат. Эгэ! Давеча вытаскиваю платок - в нем клоп. Вытаскиваю портсигар - клоп. На этом острове клопы на вас с потолка кидаются. Византия, будь она проклята, - клопы и жулики. Эхе-хе! А кровушки сколько русской пролито за эту самую Византию. Одним словом, - опять все та же русская глупость. Пришел Олег, прибил щит, - ладно, и успокойся. Нет, без Царьграда жить не можем, двуглавого орла к себе перетащили. Знаем мы этого орла. Вот он, сукин сын, у меня за воротником - орел ползает. - Подполковник раздавил клопа, вытер о штаны палец, затем понюхал его. |
