— Если так, — сказал он, преклоняя голову перед моей мнимой невестой, — то прошу вас, мейн фрейлейн, великодушно меня извинить!

Выговор немецкий у него был куда чище, чем у меня: не даром же он обучался иностранным языкам еще с раннего детства.

— Но зачем, — говорит, — до весны еще откладывать? Чтобы загладить мою вину, я готов быть у вас посаженым отцом. Но завтра мне надо быть уже в другом месте; а потому мы вас теперь же и повенчаем. Меня как варом обожгло.

— То есть как так теперь же? — говорю. — Еще сегодня?

— Ну да. Время военное, так все по-военному. Здесь в селе есть ведь церковь? Значит, есть и пастор.

— Простите, генерал, — говорю я на то. — Но теперь у нас, православных, пост: до Крещенья венчать не положено.

— Да невеста ваша какой веры? Лютеранской? А у лютеран постов нет. Обвенчают теперь по лютеранскому обряду, а после Крещенья в Карлсруэ, что ли, или в Дармштадте, и православный поп найдется.

И он тут же поручил отцу Лотте бежать за пастором.

— Пускай поскорее надевает свой талар, а кистеру скажите, чтобы осветил и церковь.

Я хозяину украдкой подмигиваю: «Не слушайте, дескать, не ходите». Но барона-офицера и богатого помещика иметь зятем вместо какого-то мельника тому очень уж, видно, полюбилось: запорол тоже горячку.

— Бегу, г-н генерал! Только дайте мне с собой двух ваших казаков, чтобы пастор не заупрямился. А ты, Лотте, ступай-ка, принарядись к венчанью.

На бедную девушку точно столбняк нашел. Только когда отец с казаками за дверь вышел, она слезами залилась. Я ее за руку в сторону отвел.

— Слушайте, мейн либес Кинд, — говорю ей шепотом, — вы знаете ведь, что у меня есть уже в России невеста; стало быть, на вас я во всяком случае не женюсь.

Заплаканные глазки на меня вскинув, она смятенным голосом лепечет:

— Так зачем же пастор?

— Затем, чтобы повенчать вас с Хансом. Бледные щеки ее огнем вспыхнули.

— С Хансом? Как же так?

— Я хочу избавить вас от Нидермейера. Или он вам милее Ханса?

— Ах, нет! Но мне все не верится… И отец ни за что не отдаст меня за Ханса…

— Отдаст. Отвечаю вам за то моим честным словом — словом русского офицера. Ступайте же и поскорее приоденьтесь.

Звучал ли мой голос так уверенно, или мое офицерское честное слово на нее так подействовало, но девушка отерла слезы и быстро удалилась.

«Ну, — думаю про себя, — либо пан, либо пропал».

Подхожу опять к Мамонову.

— Позвольте, — говорю, — генерал, доложить вам, что я еще в России столько хорошего про вас наслышался, что об одном только и мечтал, как бы попасть под ваше начальство.

— Вот как! Кто же вам говорил про меня?

— Аристарх Петрович Толбухин.

— Аристарх?.. Имя это мне в детстве еще как-то врезалось в память.

— Да Аристарх Петрович помнит вас именно маленьким мальчиком. Он был очень хорош с покойным вашим батюшкой, графом Александром Матвеичем. Уже в то время ведь вы отличались необыкновенными дарованиями, а потому и после Аристарх Петрович всегда интересовался вашей судьбой. Он рассказывал мне, как вы 21-го года были уже обер-прокурором сената, и все сенаторы пред умом вашим преклонялись; как, тем не менее, из любви к отечеству вы пожертвовали чиновной карьерой, чтобы на свои средства вооружить целый полк для изгнания Наполеона из России…

Грешный человек! Хоть я и повторял то, что слышал про Мамонова от Аристарха Петровича, но повторял одно достохвальное и с напускным жаром.