В хмурый полдень свободные от наряда казаки пропивали дуван Федора. Есаул Смола привёз за коня обещанное ведро вина.

Все сидели у входа в землянку. Лезть в эту низкую, полутёмную сырую нору, провонявшуюся потом, сыростью, дымом, никому не хотелось. Там только ночевали.

На лёгком огне костра в подвешенном на треноге казане булькал кулеш. Казаки сидели вкруговую, и также вкруговую гуляла глиняная кружка.

— Добрая горилка, шо мёд, — вытирая ладонью обвисшие усы, промолвил казак, сидевший рядом с Дикуном.

Федор, выпив свою порцию, передал кружку.

— А ну, бисовы диты, Дайте покажу, як у нас на Запорожье пили, — раскатисто пробасил седоусый казак.

— Покажи, Чуприна!

Чуприна зачерпнул полную кружку вина, поставил на тыльную сторону ладони и, осторожно поднеся ко рту, зажав край кружки зубами, отнял ладонь. Затем, медленно опрокидывая голову, начал цедить вино сквозь зубы и, когда посудина опорожнилась, отнял её ото рта.

— Добра, да мало! — молодецки выкрикнул он и, лукаво улыбнувшись, вскочил. — А ну, сынки, дайте круг!

Вскинув руками, старый казак пошёл выбивать лихого гопака, приговаривая:

— Ай да Чуприна! Вот тебе и старый! — смеялись молодые казаки. — С таким‑то брюхом, а как жарит!

Вслед за Чуприной, скинув свитку, в круг вошёл Ефим Половой. Он носился за дюжим Чуприной вприсядку, выбрасывал замысловатые коленца.

Закончив плясовую, Чуприна грузно плюхнулся на землю. Рядом с ним, переводя дух, умостился Половой.

— Эй, Ефим, расскажи, как ты эту отметину заслужил, — хитро подмигнул Дикуну Шмалько, указывая на подковообразный шрам на щеке у Полового.

Ефим потёр щеку, развёл руками.

— А что тут говорить. Хлопец я был вредный. «Дуже добрый», — казал мой дед. Больше всего я над ним потешался. А делал так, чтобы старый об этом не догадывался. А как догадается, то держись. Схватит за хохол и таскает по двору: «Вот, — каже, — день субботний». Знал я, что за дедом грех водился: боялся он дюже жаб. Как увидит, так и плюётся. Говорил, что бородавки от них. Вот однажды подстерёг я, как дед на рыбалку отправился сетки ставить, наловил цебарку жаб да на зорьке ту сетку потрусил, а заместо рыбы жаб понапутал, а сам запрятался, жду. Только солнце занялось, смотрю, дед рысцой трусит. Подбежал до речки, перекрестился — ив воду. Добрел до сетки, поднимает край из воды, а жабы: ква–ак, ква–ак. Дед шагнул ещё, опять поднял, а они: ква–ак, ква–ак.

Чую, бормочет дед: «Шо це такэ?» Прошел он вдоль всей сетки, и везде только жабы квакают. Плюнул дед, вытащил сетку на берег и давай тех жаб отцеплять. Ничего он тогда не сказал, а, видать, догадался, чьих рук дело.

Вечером уснул я, и снится мне, вроде прилетели ко мне ангелы, берут меня под руки и несут в небеса. Ого, думаю, в святые попал. Только что‑то больно мне подниматься. Невтерпеж стало, открыл глаза, а это меня дед за хохол с лежанки тянет.

Завопил я благим матом да как сиганул, сбил деда с ног да в дверь. В руках у него только добрый пучок волос остался. Выскочил да в огород, а дед за мной. Я через плетень, а сучка‑то и не заметил. Вот он мне эту памятину навек и оставил. — Ефим провёл рукой по шраму.

Один из казаков, помешивая кулеш, повернулся к сидевшему в стороне Дикуну.

— Слышь, Федька, принеси воды. Твой черёд.

Взяв ведро, Федор направился к реке. Тяжелые тучи стлались над степью, туман грязно–серыми космами цеплялся за сторожевую вышку, слегка покачивая сигнальный шар.