На площади не было ни одного человека, который не знал бы, кого собрался проведать Зашибалов.

Митька Климов, недоучившийся студент двадцати двух лет от роду, уже сутки скрывался в подвале заброшенного дома на окраине. С этим домом у него были связаны приятные воспоминания. Семь лет назад тут располагалось общежитие ткацкой фабрики, где Митька провёл много счастливых ночей. О благословенные времена! В ту пору весь пятиэтажный дом неумолчно звенел весёлыми девичьими голосами и во множестве потаённых уголков желанного гостя ожидали головокружительные приключения. Как сказано поэтом: «Будь смелым, мой милый, и будешь со мной…» Всё кануло в Лету. Ткацкую фабрику приватизировали и закрыли, чудесные обитательницы общежития разлетелись в разные края, большинство, кто пошустрее, — на панель; в доме на первых порах несколько фирм устроили свои офисы, потом кавказцы забрали его под перевалочную базу, а уж после того, как дом взорвали, снеся большую часть несущих конструкций, определили его на слом.

Прокололся Митя по-глупому. Последнее время в Москве он вёл рассеянную жизнь мелкого добытчика. Подрабатывал то тут, то там, в основном на рынках и вокзалах — подай, принеси, толкни — на побегушках у хачиков, но не жаловался, на пиво и на плату за комнату хватало. Жил в полупьяной одури с утра до ночи, как и большинство его сверстников, не прибившихся толком ни к одной солидной группировке. Особенно и не жаждал прибиться, высоко ценя личную свободу. В тот день ему повезло: раскатал двух залётных пожилых бизнесменов на малолеток, подсунул им прыщавую тамбовскую Нюрку с подружкой и слупил стольник чистоганом. «Зеленью», разумеется. Видно, у мужиков свербило, раз клюнули, ведь такие, как шалопутная четырнадцатилетняя Нюрка, на вокзале шли по двести-триста рублей за сеанс. Тем более что спидоносицы.

С деньгами Митя позволил себе плотный обедец в любимой харчевне близ Даниловского рынка, а ближе к вечеру заторчал в скверике с незнакомым, прилично одетым господином лет тридцати. Ему сперва померещилось, что опять попёрла халява. Господин, назвавшийся Семёном, угостил его натуральным «Мартелем» и туманно намекнул на приятное для них обоих дальнейшее времяпрепровождение. По правде говоря, Митя был уверен, что наткнулся на бродячего педика, и уже прикидывал, как половчее вытянуть аванс, а потом крутануть динамо. Тут у Мити был богатый опыт. Обвести вокруг пальца распалившегося педика намного проще, чем стибрить подгнившую грушу у кавказца. Похоже, эта уверенность его и подвела. Он расслабился, дымил травкой, попивал сладкий коньячок, а когда педик завёл речь о политике, охотно ему поддакивал и сам не заметил, как приблизился к опасной черте. Семён, яростно сверкая глазами, нещадно крыл и глобализацию, и поганых американцев, и весь миротворческий корпус, который распоясался и ведёт себя в столице как в борделе. «Надеюсь, Митя, ты патриот?» — сурово поинтересовался обличитель, и в ответ Митя обиженно ударил себя в грудь кулаком. Педик долил в пластиковый стаканчик остатки коньяка, подождал, пока Митя выпьет, и, оглянувшись по сторонам (уже темнело), тихо спросил:

— Про крестоносцев случайно ничего не знаешь?

Тут бы Мите спохватиться, уразуметь, что к чему, но в нём играл коньяк, вот он и нагородил с три короба. Ни про каких крестоносцев он, естественно, слыхом не слыхивал, решил, что речь идёт о какой то религиозной секте, но торжественно заявил, что эти самые крестоносцы ему как родные братья и если Семёну требуется рекомендация…

После этого заявления педик Семён изменился в лице, посмурнел, достал из кейса, где до этого у него был коньяк, штатовские браслеты и нормальным, не педерастическим голосом объявил:

— Всё, парень, спёкся… А ну, давай лапки.