|
Та подняла на нее светлые рысьи глаза: видали верзилу? – стоит, жердь тощая, старая майка краской заляпана, взгляд угрюмый, насмешливый… Выросла. Самостоятельная! Они глядели друг на друга и понимали, что жить им теперь, обеим, бешеным, в этой вот квартире. Нос к носу… * * * Я, пожалуй, встряну здесь ненадолго. Собою их не заслоню, хотя я и автор, вернее – одно из второстепенных лиц на задах массовки. Я и в хоре пела всегда в альтах, во втором ряду. Вы помните, конечно, эти немолчные хоры на районных конкурсах школьных коллективов? Если нет, я напомню: Выстроились на сцене двумя длинными рядами. Одежда парадная: белый верх – черный низ, зажеванные уголки красных галстуков с утра тщательно отпарены плюющимся утюгом… Второй ряд стоит на длинных скамьях из спортзала, не шевелясь и не дыша, потому что однажды, из-за подломившейся ножки скамьи, все дружно и косо, как домино из коробки, повалились на деревянный пол сцены. Подравняться!!! Носки туфель чуть расставлены… Смотреть на палочку!!! Набрали в грудь побольше потной духоты зала, и!.. Вот хоровичка поднимает руки, словно готовясь долбануть локтями кого-то невидимого по обеим сторонам. Дирижерская палочка подрагивает и ждет. За роялем Клара Нухимовна: белое жабо крахмальной блузки, слезящийся нос, жировой горбик на шее… В черном зеркале поднятой крышки рояля подбитой голубкой трепещет отражение ее комканного кружевного платка. И вот – бурный апрельский разлив вступления! Взмах из затакта: повели медленно и раздумчиво… Ветви оделись листвою весенней… И птицы запели и травы взошли, Весною весь мир отмечает рожденье… звук нарастает, жилы на шее хоровички натягиваются… Великого сы-ы-на… Вели-кой земли-и-и-и… И поехали с орехами: Лееееееенин… Это мы, альты и вторые сопрано, еще затаенно; и вдруг – восторженный вскрик первых сопрано: – Ленин!!! Это весны… Первые сопрано, заполошно перебивая: – Это весны цветенье!!! Ле-еееенин… Ленин!!! Дружное ликование в терцию: – Это побееееды клиииич! – Славь-ся в века-а-ах… Совместное бурлацкое вытягивание баржи: – Лееееееенин! Наш… Вторые сопрано и альты, борясь за подлинную истовость: – Наш дорогой Ильич!!! И пошел, пошел, ребятки, финал – наш великий исход, исступление, искупление, камлание, сладострастие тотального мажора безумных весталок: – Ле-ни-ну – слаааааааааааааа-ва!!! Пар-ти-и слааааааааааааааа-ва!!! Сла-ва в векаааааааааааааааааа-ах!!! …и вот теперь… подкрадываясь с пианиссимо, раскручивая птицу-тройку до самозабвенного восторга, по пути прихватив мощное сопрано нашей хоровички, налившейся свекольным соком, стремительно хлынувшим на лоб ее, щеки и монументальную грудь!!! Слааааааааааааааааа-а-ва!!! Обвал дыхания в беспамятство тишины. Яростный гром аплодисментов под управлением жюри. * * * С неделю было тихо. Мать не трогала Веру, присматривалась. Правда, в первый же вечер в отсутствие дочери сгребла все холсты, подрамники, кисти и коробки с сангиной и мелом и свалила на пол в маленькой восьмиметровой комнате, где Вера обычно спала. Большую же, пропахшую скипидаром, лаком и краской, – дочь считала ее мастерской и на этом основании превратила в свинарник, даже доски для подрамников в ней строгала, – мать отмыла, проветрила, постирала и повесила на окна старые занавески, пять лет валявшиеся в углу на стуле (света ей, дылде, видите ли, не хватало!), и для порядку прибила на дверь небольшую такую задвижечку, не засов какой-нибудь амбарный, – все-таки с дочерью жить, не с чужим человеком. |
