— Ну, кто мог подумать это, Милс? Неужели вы действительно любите Люси?

— Больше всего на свете, больше жизни, я готов целовать землю, по которой она прошла, я безумно люблю ее и думаю, что это было так с того самого момента, как я стал сознавать, что такое любовь!

— Это просто удивительно, Милс. И что вы молчали два года тому назад? Бедное дитя, мне жаль вас от глубины сердца. Я понимаю, что значит любить такую девушку, как Люси, без надежды. И к чему было настаивать сделаться моряком, когда у вас была такая уважительная причина не уезжать отсюда?

— Я тогда по молодости сам не отдавал себе отчета в том, что у меня происходит в душе. А когда я возвратился с «Кризиса», Люси вращалась в высшем кругу, и я не посмел просить ее снизойти до меня, до моряка.

— Я понимаю вас, Милс, и ценю великодушие вашего поступка, хотя и тогда, мне кажется, уже было поздно; ровно год тому назад Эндрю Дреуэтт уже заявил себя.

— Мне теперь остается одно: постараться найти счастье в море и любить только мое судно. Но последнее слово: если мистер Дреуэтт и Люси пришли к полному соглашению, отчего же они до сих пор не женятся? Или они ждут окончания траура?

— Нет, я думаю, тут другая причина; Руперт теперь зависит от сестры, а она хочет отдать половину всего, что ей оставлено кузиной; но она может сделать это только по достижении совершеннолетия, которое исполнится только через два года.

Я ничего не ответил, считая последнее предположение Гардинга возможным.

Бедный старик расстроился на весь день; я не раз слышал, как он говорил сам с собой: «Какая жалость! Как это обидно! Как бы я был счастлив иметь его своим зятем! » Эти невольные восклицания еще более усилили мою привязанность к доброму Гардингу.

Следующий день был воскресенье, и Грация пожелала отправиться в церковь, куда я свез ее в старой, но очень удобной карете, принадлежавшей матери.

Сестра казалась гораздо бодрее. О чем только мы не переговорили с ней! Я развивал перед ней свои планы на будущее. Она слушала меня с большим вниманием и мало-помалу успокоилась.

В большой тревоге ожидал я завтрашнего дня. Я встал с восходом солнца и тотчас поехал верхом навстречу «Веллингфорду ».

Когда шлюпка приблизилась, я увидел в ней господина средних лет, высокого, худощавого, но с внушительной наружностью.

Это был доктор Пост, один из лучших докторов Нью-Йорка. Я поспешил поздороваться с ним; но не успел я еще, подъехав к нему, соскочить с лошади, как ко мне подбежал Мрамор.

— Вот и я, Милс! — вскричал мой лейтенант. — На этот раз далеко от соленой воды. Так вот оно, знаменитое Клаубонни! Но что это там виднеется, против холма, с какой-то машиной, вертящейся в воде?

— Это мельница, друг мой, а колесо это то самое, которое погубило моего отца. Помните, я рассказывал вам?

Мрамор грустно посмотрел на меня, как бы смутившись, что напомнил мне о столь тягостном событии, потом пробормотал: — А мне так не приходилось терять отца! Не было такого чертова колеса, которое бы могло похитить у меня того, кого я не имел никогда. Ах да, кстати, Милс, в кормовой каюте с нами приехало сюда чудо красоты.

— Это, должно быть, Люси. — И, бросив доктора и Мрамора, я одним прыжком очутился у двери каюты.

Это действительно была Люси в сопровождении пожилой негритянки и шести служанок. Мы молча обменялись рукопожатиями, и я догадался по ее беспокойному взгляду, что она боялась расспрашивать меня.

— Я думаю, что ей лучше, — сказал я, — по крайней мере, она как будто повеселела. Вчера она была в церкви два раза, а сегодня в первый раз позавтракала вместе с нами.