Патрик Уайт. На свалке
-Э-эй! Он крикнул из дому, но она так и не перестала колоть дрова во дворе. Взмахивала правой рукой, все еще сильной, мускулистой, хотя тело у нее уже начинало рыхлеть. Правая взмахивала, а левая висела свободно. Удары приходились слева, справа. С топором она управлялась ловко. Потому что как же иначе? Нельзя ведь все валить на мужчину. — Эй, ты! — Это Уолт Уэлли снова окликнул ее из комнат. Потом Уолт показался на крыльце в старой замызганной кепке, которую он стащил на распродаже экипировки бейсбольной команды «Янки». Мужчина еще хоть куда, хотя брюшко у него уже начинает выпирать над поясом. — Опять разыгрываешь из себя черт-те кого? — сказал он, оттягивая посвободнее майку в проймах. Посвободнее — на этом был основан весь уклад жизни у них в доме. — Да ты что? — возмутилась она. — Ты за кого меня принимаешь? За дубину стоеросовую? Глаза у нее были сверкающей голубизны, кожа как смуглая кожура персика. Но когда она улыбалась, дело было хуже — раздвигаясь, губы обнажали слюнявые десны и пеньки темных гнилых зубов. — Женщины любят, когда их именуют, — сказала она. Никто никогда не слыхал, чтобы Уолт называл жену по имени. Никто никогда не слыхал, как зовут эту женщину, хотя ее имя значилось в списках избирателей. А звали ее вот как — Исба. — Когда что их минует? — спросил Уолт. — А знаешь? Завелась у меня одна мыслишка в уме. Его жена встряхнула головой. Волосы у нее были своего естественного цвета — вернее, выгорели на солнце. Все ее ребятишки унаследовали материнскую масть, и когда они, золотисто-смуглые, стояли кучкой, откидывая со лба свои непослушные вихры, их можно было принять за чалых лошадок. — Ну, какая там еще мыслишка? — спросила она, потому что ей надоело стоять, ничего не делая. — Возьмем-ка парочку холодных бутылок и уедем на все утро на свалку. — Застарелая она, твоя мыслишка, — проворчала его жена. — А вот и нет! На свалку, да не на нашу. В Сарсапарилле мы с самого рождества не были. Она пересекла двор, ворча что-то всю дорогу, и вошла в дом. Навстречу ей, из-за дощатой обшивки, ударил запах стока вперемешку с вонью давленого богабри и гнилой груши. Может, потому, что Уэлли торговали старьем, их жилье, того и гляди, тоже готово было развалиться. Уолт Уэлли прочесывал свалки. Правда, кроме него тем же занимались и другие ловкачи. Но если говорить о том, что может пригодиться человеку, так более верного глаза на такие вещи ни у кого не было: использованные батареи и скрипучие кровати, коврик, на котором пятен сразу и не заметишь, проволока и еще раз проволока, настольные и стенные часы, только и дожидающиеся мига, когда их снова пустят догонять время. Задний двор у семейства Уэлли был завален предметами и коммерческого и вполне загадочного назначения. А лучше всего там был ржавый котел, в котором близнецы устроили себе домик для игр. — А как насчет того самого? — крикнул Уолт и толкнул жену боком. Она чуть не ступила в дыру в прогнившем полу кухни. — Насчет чего того самого? Полудогадка вызвала у нее полусмешок. Потому что Уолт умел играть на ее слабости. — Насчет того, чтобы поваляться. И тут опять началась воркотня. Волоча ноги по дому, она почувствовала, что одежда раздражает ей кожу. Лучи солнца падали своей желтизной на серые вороха незастеленных постелей, превращали в золото хлопья пыли по углам комнат. Что-то угнетало ее, какой-то груз давил ей на грудь всей своей тяжестью. Ну, конечно! Похороны! — А знаешь, Уолт, — сказала она, как всегда сразу меняя тон. — Ты неплохо придумал. По крайней мере мальчишки не будут озоровать. |
