Глумова. Довольны, так и слава богу! Уж никто так не умеет быть благодарным, как мой Жорж.

Мамаева. Очень приятно слышать.

Глумова. Он не то что благодарным быть, он может обожать своих благодетелей.

Мамаева. Обожать? Уж это слишком.

Глумова. Нет, не слишком. Такой характер, душа такая. Разумеется, матери много хвалить сына не годится, да и он не любит, чтобы я про него рассказывала.

Мамаева. Ах, сделайте одолжение! я ему ничего не передам.

Глумова. Он даже ослеплен своими благодетелями, уж для него лучше их на свете нет. По уму, говорит, Нилу Федосеичу равных нет в Москве, а уж что про вашу красоту говорит, так печатать, право, печатать надо.

Мамаева. Скажите пожалуйста!

Глумова. Какие сравнения находит!

Мамаева. Неужели?

Глумова. Да он вас где-нибудь прежде видал?

Мамаева. Не знаю. Я его видела в театре.

Глумова. Нет, должно быть, видал.

Мамаева. Почему же?

Глумова. Да как же? Он так недавно вас знает, и вдруг такое…

Мамаева. Ну, ну! Что же?

Глумова. И вдруг такое родственное расположение почувствовал.

Мамаева. Ах, милый мальчик!

Глумова. Даже непонятно. Дядюшка, говорит, такой умный, такой умный, а тетушка, говорит, ангел, ангел, да…

Мамаева. Пожалуйста, пожалуйста, говорите! Я, право, очень любопытна.

Глумова. Да вы не рассердитесь за мою глупую откровенность?

Мамаева. Нет, нет.

Глумова. Ангел, говорит, ангел; да ко мне на грудь, да в слезы…

Мамаева. Да, вот что… Как же это? Странно.

Глумова (переменив тон). Уж очень он рад, что его, сироту, обласкали; от благодарности плачет.

Мамаева. Да, да, с сердцем мальчик, с сердцем!

Глумова. Да уж что говорить! Натура — кипяток.

Мамаева. Это в его возрасте понятно и… извинительно.

Глумова. Уж извините, извините его. Молод еще.

Мамаева. Да в чем же мне его извинить? Чем он передо мною виноват?

Глумова. Ну, знаете ли, ведь, может быть, в первый раз в жизни видит такую красавицу женщину; где ж ему было! Она к нему ласкова, снисходительна… конечно, по-родственному… Голова-то горячая, поневоле с ума сойдешь.

Мамаева (задумчиво). Он очень мил, очень мил!

Глумова. Оно, конечно, его расположение родственное… А ведь как хотите… близость-то такой очаровательной женщины в молодые его года… ведь ночи не спит, придет от вас, мечется, мечется…

Мамаева. Он к вам доверчив, он от вас своих чувств не скрывает?

Глумова. Грех бы ему было. Да ведь чувства-то его детские.

Мамаева. Ну, конечно, детские… Ему еще во всем нужны руководители. Под руководством умной женщины он со временем… да, он может…

Глумова. Поруководите его! Ему это для жизни очень нужно будет. Вы такая добрая…

Мамаева (смеется). Да, да, добрая. Но ведь это, вы знаете, ведь это опасно; можно и самой… увлечься.

Глумова. Вы, право, такая добрая.

Мамаева. Вы, я вижу, очень его любите.

Глумова. Один, как не любить!

Мамаева (томно). Так давайте его любить вместе.

Глумова. Вы меня заставите завидовать сыну. Да, именно он себе счастье нашел в вашем семействе. Однако мне и домой пора. Не сердитесь на меня за мою болтовню… А беда, если сын узнает, уж вы меня не выдайте. Иногда и стыдно ему, что у меня ума-то мало, иногда бы и надо ему сказать: какие вы, маменька, глупости делаете, а ведь не скажет. Он этого слова избегает из почтения к родительнице. А уж я бы ему простила, только бы вперед от глупостей остерегал. Прощайте, Клеопатра Львовна!

Мамаева (обнимает ее). Прощайте, душа моя, Глафира Климовна! На днях я к вам, мы с вами еще потолкуем о Жорже. (Провожает ее до двери.)

Мамаева, потом Глумов.