На шоссе я стоял не один. Народ постепенно стал выпрыгивать, выбираться и даже просто выползать из машин. Хуже всего было срочникам. Сидеть в кузовах или даже внутри БМП было холодно, и они выбирались для того, чтобы хотя бы попрыгать, чтобы согреться. Но тут же понимали, что обменяли шило на мыло. Здесь было ничуть не лучше. Нельзя было ни уйти от машин, ни развести костров — никто же не знал, сколько мы будем здесь стоять? Вдруг сейчас тронемся?

Чем дольше мы стояли, тем больше во мне нарастало раздражение и откровенная злость. Я уже успел несколько раз залезть и вылезть из кабины, и с каждым разом мне становилось только хуже. В кабине у меня ломило колени, так что и пяти — десяти минут высидеть было нельзя, а снаружи я почти мгновенно замерзал, что было ничуть не легче.

Продержаться на морозе и ветре чуть дольше, чем несколько минут, помогали подходившие знакомые офицеры. В основном тема разговоров сводилась к одному: что мы тут делаем и куда дальше?

Подходил даже Бандера, поглумился, приглашал погостить у него в БМП. С кривой улыбкой я отказался. И сразу же после его ухода снова забрался в кабину. Я тщетно пытался уснуть. Спать-то хотелось страшно, но из-за боли не засыпалось, и даже когда мне удавалось чуть задремать, усиливающаяся ломота довольно быстро возвращала меня в реальный мир.

В одно из таких мучительных пробуждений в окошко раздался сильный стук. Я приоткрыл дверь, впустив в кабину порыв ледяного ветра, от чего безмятежно спящий ваучер зябко пошевелился, и увидел рядового Серого. Вид его был страшен: как говорится, «краше в гроб кладут». Я вопросительно уставился на него.

— Товарищ лейтенант! Пустите погреться… Я болею… Я умру… Я, правда, умру!.. Ну, пожалуйста!

Я заколебался. Конечно, я не хотел смерти Серого, а то, что он может дать дуба, было для меня очевидно. И не впустить его в кабину было бы просто бесчеловечно. И все-таки я колебался. Я слишком живо представлял себе, что меня ждет за этой тонкой дверцей кабины «Урала», и мысленно содрогался.

Долг победил. Я решительно, стараясь не дать себе передумать, вылез из кабины, и даже подсадил Серого, и захлопнул за ним кабину.

Около нее больше никого не было — все куда-то рассосались. Мороз же к утру только усилился. Попрыгав вокруг «Урала» несколько минут, я понял, что долго не выдержу. Куда идти? Выгнать Серого? Сам себе потом не прощу. Только пустил, и тут же — «Пошел вон!». Это гадко.

Но если не так, то куда?

Мысль моя металась в черепной коробке, ища пятый угол. Выхода не было. Я вспомнил только одно место, куда можно было попасть, никого не выталкивая, и не рискуя отстать от колонны в случае чего. Это был кузов нашего «Урала».

Через орудийный лафет я взобрался туда… И не обнаружил ни одного бойца из третьего расчета. Куда же они делись? А, пустое… Нашли себе место получше. Может быть, сидят сейчас, обнявшись, вместе с четвертым расчетом. Может, даже нашли чем утеплиться. Хотя это вряд ли. Вокруг, кроме нас, никого. Ни одного дома, который можно разобрать на топливо для костров — и плевать, есть там хозяева или нет.

Я со стоном повалился на скамейку и блаженно вытянул ноги. Мне жутко хотелось спать. Я сделал над собой усилие… и уснул. Засыпая, я все гадал про себя: «Замерзну или нет?.. Замерзну или нет?.. Замерзну или…».

Нет, невозможно спать на морозе, даже пусть ветер не продувает брезент, за которым я укрылся, насквозь. Ощущение такое, словно ты горишь. Но огонь холодный. Попробуйте побегать босиком по снегу — поймете.

Мне было так плохо, что все то человеколюбие, которое я ощущал в себе еще час — два назад, куда-то исчезло.