|
Он сбрасывал с панталон ошметья салата, соус провансаль проступал на его жилетке, как пятна ржавчины.
– Что я сказал? Что я сказал? – кричал толстый мерзавец. – Вы, сударь, привыкли там рукопашничать… Но я тебя, сороконожку, под кодекс подведу… Эй, рубль дам – свисти! Инвалид сделался страшен, сказал лакею: – Свистни! Я тебе свисток в горло заколочу… Сергей Яковлевич не поленился – сходил за костылем. – Не волнуйтесь, – сказал он капитану. – Сегодня, я знаю точно, вся полиция на окраинах гоняет рабочих, и этот негодяй будет искать городового до самого вечера. Мы позавтракаем… Лакей наметанным взглядом уже определил бедность капитана и не убирался прочь, бодро взмахивая полотенцем… – Извольте расплатиться, сударь, извольте… Капитан встряхнул портмоне, долго перетрясал под скатертью мелочь. Прикидывал. А по щеке ползла горькая слеза обиды. Мышецкий торопливо сунул лакею бумажку – с лихвой. – Не заслоняй солнце, братец! – сказал резко. – Ах, сударь, – поднял лицо капитан. – Мне так неловко… – Сочту за честь, – кивнул ему Мышецкий и сам потянулся к графину офицера: – Позволите? – Водки? – обрадовался фронтовик-маньчжурец. Мышецкий разлил водку по рюмкам. – А почему бы и нет? – засмеялся. – Ей-ей хорошо… И весь день гулял, а краем уха все слушал – нет ли выстрелов? Все-таки – первое мая, день опасливый… . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . А из восточного далека уже подкрадывалась к России весть о разгроме флота, и она, эта весть, обрушилась на Петербург, словно карающий меч… Начинался «великий позор» (как говорили тогда о Цусиме), и этот позор был страшен тем, что никто в России не остался к нему равнодушен. Война была непопулярна, – это все так, но гибель флота – нет, нет! Известие о Цусиме отозвалось одинаково больно и в Зимнем дворце, где терли глаза фрейлины, и в подворотнях на Обводном канале, где сморкались в подолы фартуков далеко не сентиментальные дворники. В эти дни князь Мышецкий особенно жадно прислушивался к толкованиям в Яхт-клубе, где тоже плакали, выкрикивая как-то особенно зло и люто: – Позор! До чего мы дожили? Позор… – Почему не купили флот у Аргентины? – Послать Черноморский… туда же, к Цусиме! – Но тогда, барон, в Черное море войдут англичане. – Пусть входят. Потом и их тоже выгоним… И плакал в уголку по своему сыну-минеру старый сенатор Огарев: «Сережа, Сереженька… мальчик мой!» Но эти стариковские всхлипы глушили здоровые глотки «радетелей» отечества: – Еще набор! Много ли мы взяли с народа? Чушь – по мужику с каждой деревни. А сколько еще таких деревень на Руси? Мужик есть, баба есть, ночка темная будет, и как-нибудь Россия не оскудеет… – Мир, господа… мир, – проговорил старый сенатор. – Ого? – ответили ему. – А контрибуции? России не пристало унижать себя просьбой о мире и выплатой откупного… И куда бы ни пришел отныне Мышецкий, чту бы ни читал – всюду этот каверзный вопрос: как выбраться из войны, не унизив своего достоинства? Оно и понятно: Россия уже привыкла побеждать. Ей ли (великой и неделимой) выпутывать ноги из драки да еще платить контрибуции? К таким афронтам Россия не привыкла, это не умещалось в сознании и мирного Правоведа, князя Мышецкого. Но в обществе, близком ко двору и гвардии, уже пробивалась наружу до времени затаенная мысль: «Не в Маньчжурии надо воевать, а здесь… Враг внутренний опаснее, чем лукавые макаки. |
