— Господи Іисусе! Да неужели это ты, Акулинушка? Вѣдь ты умерла…

— Умирала, милая, совсѣмъ умирала, сама не чаяла, что жива буду, лежала безъ памяти, да, вотъ, поправилась и ужъ съ недѣлю какъ вышла изъ больницы. Аришенька! Да подойди-жъ ты ко мнѣ. Чего ты боишься? обратилась Акулина опять къ Аринѣ.

Но тутъ Арина опять взвизгнула, на этотъ разъ уже не отъ испуга, а отъ радости, и со словами: «живая, совсѣмъ живая» — бросилась къ Акулинѣ на грудь и заплакала.

Фекла и Гликерія сидѣли на подстилкахъ и продолжали креститься.

— Вотъ оказія-то… Живая, совсѣмъ живая, а мы по ней панихиду служили… удивленно бормотала Фекла.

Гликерія, молча, покачивала головой.

LXXI

Какъ только женщины пришли въ себя отъ испуга и удивленія при видѣ Акулины, сейчасъ-же принялись ее распрашивать, какъ могло случиться, что она оказалась въ живыхъ, и при этомъ разсказали ей, какъ онѣ наводили о ней справку въ больницѣ, какъ толстый человѣкъ въ конторѣ сказалъ имъ, что она, Акулина, умерла и похоронена на Преображенскомъ кладбищѣ.

— Помилуйте, дѣвушки, и не думала умирать, очень спокойно отвѣчала Акулина.

— Странно. Съ чего-же это онъ сказалъ-то? пожимали плечами женщины.

— Да ужъ не иначе какъ съ пьяна что-нибудь перепуталъ, опять дала отвѣтъ Акулина.

— Трезвый, трезвый былъ, подхватила Арина. — А только сильно заспавшись. Со сна мы его подняли и онъ долго въ книгу глядѣлъ.

— Ну, такъ съ просонья это случилось. Съ просонья, вы сами знаете, иногда человѣкъ бываетъ совсѣмъ ополоумѣвши. Иной разъ глядишь, видишь — и не понимаешь, что видишь.

— Какъ-же ты узнала, что мы здѣсь на Тоснѣ дрова пилимъ? допытывалась у Акулины Арина.

— А отъ Надюшки нашей боровичской. Она два раза приходила ко мнѣ съ огорода Ардальона Сергѣева, и я вотъ у ней была, какъ изъ больницы-то вышла. И, дѣвушки, какъ она живетъ! Безъ варенья и чай пить не садится. Каждый день ситный пирогъ про себя стряпаетъ. Въ конецъ забрала въ руки Ардальона Сергѣева.

Разсказывая это съ нѣкоторымъ воодушевленіемъ, Акулина остановилась и схватилась за грудь. У ней была одышка.

— Все еще грудь нудитъ послѣ болѣзни-то, сказала она.

— А ты не торопись, ты потихоньку… посовѣтовала ей Фекла. — Бѣда съ болѣзнью-то. Захвораешь въ минуту, а на поправку-то и мѣсяца мало. Я и Гликерія тоже вотъ расхлябались. У ней ноги, а меня лихорадка треплетъ неудержимо. Ты потихоньку…

— И то надо потихоньку… согласилась Акулина и стала разсказывать. — Около шести недѣль, милыя мои, вѣдь я въ больницѣ-то вылежала. А только все это напрасно про больницу говорятъ, что тамъ въ кипятокъ сажаютъ. Рай красный тамъ жить — вотъ какъ хорошо. Докторъ этотъ самый, мужчина хоть и строгій, но такой добрый, сидѣлки — ничего, тоже ласковыя. Одно только — пищи этой самой въ умаленіи, а ѣсть-то хочется. Какъ выздаравливать стала — страхъ хотѣлось, а не даютъ. И какъ мнѣ капустки кисленькой или клюковки хотѣлось, такъ просто ужасти, словно вотъ при беременности. Былъ гривенничекъ, просила послать купить — ни Боже мой. Да ужъ Надюшка пришла меня навѣстить, а я ей и говорю: «принеси, милая, капустки квашеной мнѣ поѣсть». Ну, принесла въ синей бумагѣ. Ужъ и поѣла-же я въ сласть! И хорошо таково сдѣлалось на нутрѣ, такъ что ужъ изъ больницы на утро хотѣла проситься, а вдругъ къ вечеру хуже, опять разгасилась, что было — не помню, и три недѣли еще пролежала. Да… Шесть недѣль. И во все время только одна Надюшка пришла навѣстить. А ужъ какъ-же мнѣ горько было, дѣвушки, что вы-то меня забыли.

— Странная ты какая, Акулинушка, да вѣдь мы думали, что ты померши, перебили ее женщины. — Арина даже и въ деревню о тебѣ твоимъ писала, что ты померши, и пришелъ отвѣтъ, что по тебѣ тамъ панихидку служили.