Утеревъ слезы и посидѣвъ еще немного на травѣ, Арина, не желая показаться Акулинѣ съ заплаканными глазами, умылась въ рѣкѣ, утерлась юбкой и тихо направилась къ своимъ шалашамъ.

«Господи Боже мой, что-же это будетъ, ежели этотъ Андрей придетъ ко мнѣ при Акулинушкѣ и начнетъ опять къ себѣ звать! Вѣдь тогда я поневолѣ должна буду разсказать ей все. Какими я на нее глазами послѣ этого смотрѣть буду?!» думала Арина, идя по дорогѣ, и эта мысль приводила ее въ дрожь. «Нѣтъ, нужно уйти отсюда, скорѣй уйти, какъ можно скорѣй», рѣшила она, подходя къ шалашамъ

LXXIV

Акулину Арина застала съ топоромъ въ рукѣ, стоящей около груды дровъ. Потъ съ Акулины лилъ градомъ.

— Все еще колоть дрова пробую, но не могу — силушки нѣтъ, сказала она. — Еще потоньше какое полѣшко расколю, а ужъ какъ потолще — и не могу.

— Да нечего и пробовать. Все равно уйдемъ отсюда, отвѣчала Арина. — Я вотъ письмо получила изъ деревни, прибавила она.

— Письмо? воскликнула радостно Акулина. — Ну, что: не пишутъ-ли что-нибудь и о моемъ голубчикѣ Спиридонушкѣ?

— Пробовала разбирать, но понять ужасно трудно. Надо какого-нибудь грамотѣя поискать, чтобъ разобралъ.

— Побѣжимъ скорѣе по мужикамъ, попросимъ, засуетилась Акулина.

— Ужъ какая ты бѣгунья! Съ твоими-то ногами? Сиди. Я одна схожу и поищу, а найду, такъ приведу его сюда, отвѣчала Арина и отправилась по берегу искать между пильщиками грамотѣя.

Скоро грамотѣй былъ найденъ, Это былъ тотъ самый рыжій мужикъ, который привелъ Акулину къ Аринѣ, когда та отыскивала ее, явившись изъ Петербурга. Онъ былъ босикомъ, въ рубахѣ безъ опояски и съ головой, повязанной тряпицей, чтобы не падали во время работы волосы на глаза. Арина оторвала его прямо отъ дѣла. Онъ шелъ и говорилъ:

— Только ужъ ты какъ хочешь, а должна поднести за это стаканчикъ.

— Какое тутъ поднесеніе! Возьми пятачекъ на стаканчикъ, да самъ и сходи выпить, сказала Арина.

— Вишь ты! Это все не то. Я за деньги читать не хочу. Я не писарь, а я хочу читать за милую душу, но все-таки, чтобы ты отъ сердца попотчивала.

— Чаемъ — изволь, попотчую отъ сердца, потому мы сейчасъ чай пить будемъ. Вонъ котелокъ съ водой кипитъ.

— Ну, попотчуй хоть чаемъ, имъ Богъ съ тобой, согласился мужикъ, присѣлъ на чурку и, взявъ въ руки письмо, принялся его разбирать. Арина и Акулина стояли передъ нимъ, приложа руки къ щекѣ, и слушали. Въ письмѣ стояло слѣдующее:

«Любезной дочери нашей Аринѣ Гавриловнѣ отъ родителей твоихъ Гаврилы Матвѣича и Анны Савишны поклонъ и шлемъ родительское благословеніе на вѣки не рушимо. И въ первыхъ сихъ строкахъ увѣдомляемъ мы тебя, дочка дорогая, что деньги пять рублей мы черезъ письмо твое получили, корову за одиннадцать рублей купили, четыре рубля отдали, а остальные семь рублей въ долгъ и я за оное обязался косить сѣно, а что не выкошу, то до осени, чтобъ овсомъ отдать, а ежели ты поможешь, то тѣмъ лучше будетъ. И еще тебѣ скажу, что я слава Богу, а мать хвораеть и пухнуть стала. Ноги словно пни. Водилъ ее къ доктору и докторъ сказалъ, что это отъ голодухи и что теперь многіе пухнуть, и далъ порошки, но отъ порошковъ пользы мало. И все валяется, а дѣло по дому стоитъ, такъ что одна сестра твоя Аленка работаетъ, но она подростокъ и ей не разорваться. А я каждый день въ отходѣ на мельницѣ у барина и запруду копаю по четвертаку подрядившись, а свое дѣло стоитъ. И выходитъ такъ, дочка дорогая, что мы безъ тебя какъ безъ рукъ. И ежели ты на дорогу прикопила, то пріѣзжай ты обратно къ намъ въ деревню, потому такъ для хозяйства лучше будетъ. У насъ хотя и голодно, но сподручнѣе будетъ, потому у насъ картошка не посажена и ты посадишь съ Аленкой, а мать не можетъ.