Затем наступили страшные дни; делались приготовления к неслыханным со времен Иоанна Васильевича IV казням; строили виселицы в разных местах: у Новодевичьего монастыря, у съезжих изб возмутившихся полков и в разных частях города. Приготовления к таким многочисленным казням испугали московских жителей: уныние и страх были на всех лицах, каждый боялся, как бы его не оговорили, как бы не быть замешанным, потому что у каждого между стрельцами были родные и знакомые, патриарх с духовенством поднял икону Богородицы и с нею отправился к царю, чтобы заступиться за обвиненных, просить им помилования. Но Петр был раздражен, и каждое вмешательство еще больше возмущало его; выслушав патриарха, он крикнул:

– К чему эта икона? Разве твое дело приходить сюда? Уходи скорее и поставь икону на свое место. Быть может, я больше твоего почитаю Бога и Пресвятую Его Матерь. Я исполняю свою обязанность и делаю богоугодное дело, когда защищаю народ и казню злодеев, умышляющих против него!

Петр увиделся со своими сестрами и сам допросил их; Марфа призналась, что говорила Софье о том, что стрельцы подходят к Москве и желают ее видеть на царстве; но вполне отреклась от того, что писала стрельцам и передавала им письма от Софьи. Софья ни в чем не призналась, говорила, что никаких сношений со стрельцами не имела, и на вопрос о письмах отвечала: «Письма, о которых стрельцы говорят, я не писала и в полки не посылала». А что стрельцы говорят, будто шли в Москву с намерением поставить ее по-прежнему правительницею, это придумали они не вследствие писем ее, а потому, что она так долго управляла государством.

Разбор кончился; тем стрельцам, которые содержались в монастырских темницах, сентября 30 была первая казнь: стрельцов, двести одного человека, из Преображенского везли на телегах, в каждой сидело по двое с зажженными свечами в руках, за телегами бежали жены, дети и матери осужденных, с отчаянными воплями и рыданиями. У Покровских ворот процессия остановилась, и им был прочитан смертный приговор за то, что пришли на Москву с тем, чтобы истребить бояр, перебить немцев, разорить Немецкую слободу, возмутить чернь и вместе с нею своевольничать.

После прочтения приговора телеги опять двинулись, и приговоренных повезли в разные места для исполнения приговора; пятерым еще раньше, в Преображенском, были отрублены головы. За этой казнью следовали другие: от 11 октября до 21-го казнили семьсот семьдесят стрельцов. Многим из них головы рубили в присутствии Петра, и рубили его приближенные бояре; ослушаться не смели, зная, что за каждым противоречием следует ужасная вспышка гнева, за последствия которого отвечать нельзя. Петр, сидя на лошади, смотрел, как бояре упражняются в ремесле палачей, и сердился на того, у кого руки от страха тряслись. Более всех отличался тут бомбардир Преображенского полка Алексашка (Меншиков); он впоследствии хвалился, что отрубил двадцать голов. Перед окнами царевны в Новодевичьем монастыре повешено было сто девяносто пять стрельцов, перед кельею царевны, прямо перед окном, висели трое; в руках они держали челобитные, в которых просили царевну принять на себя управление государством. Трупы казненных оставались на виселицах, плахах и колах целых пять месяцев, заражая воздух миазмами; целых пять месяцев перед окнами царевны качались повешенные с челобитными в руках.

Во второй день после казни Петр созвал собор из всех чинов государственных, чтобы судить царевну Софью за ее участие в заговоре стрельцов; не известно, что постановили государственные чины, но Петр сам решился отнять у царевны всякую мысль о царствовании, а у ее приверженцев всякий предлог к возмущению. Софью положено было постричь в монашество под именем Сусанны, на житье оставлена она в том же Новодевичьем монастыре, под стражею сотни солдат.