Хотела бы я, чтобы Бен так выглядел. Тогда для его близких жизнь была бы куда легче. Особенно для меня.
— Вы не хотите вернуться домой и жить вместе с ним?
— Конечно, хочу. Больше всего на свете. Но не хочу потерпеть фиаско. Бен никогда не принимал меня в расчет, боюсь, и теперь будет так же.
— Тогда почему вы едете?
— Ну… — Трудно было логически ясно объяснять это под спокойным взглядом серых глаз Роберта Морроу. Эмма взяла вилку и начала чертить что-то на белой камчатной скатерти. — Сама не знаю. У каждого человека должна быть семья. Своя семья. Если люди принадлежат друг другу, они должны жить вместе. Я хочу, чтобы у меня было что вспоминать. Когда я постарею, я хочу вспоминать, что однажды, пусть это продлится всего несколько недель, мы с отцом худо-бедно, но прожили их вместе. Какие-то бредовые фантазии, да?
— Ничуть, но вас может постигнуть разочарование.
— О, что касается разочарований, их было предостаточно, когда я была маленькой девочкой. Без этой роскоши я могу обойтись. К тому же, я планирую оставаться с отцом до тех пор, пока не станет до боли ясно, что мы и часу больше не можем находиться в обществе друг друга, и я не начну мучиться.
— Или, — мягко вставил Роберт, — до тех пор, пока он не предпочтет компанию кого-то другого.
Эмма резко вскинула голову, глаза блеснули гневной голубизной. Она вдруг преобразилась: вылитый отец в минуту ярости, когда он, давая кому-то отповедь, не выбирал слов. Но ее гнев не вызвал никакой ответной реакции у собеседника, и, после холодной паузы, она опустила глаза и снова стала выводить узоры на скатерти.
— Да, до тех пор, — только и сказала она.
Напряжение снял Марчелло, он принес херес и хотел принять заказ. Эмма выбрала дюжину устриц и жареного цыпленка; более консервативный Роберт — мясной бульон и бифштекс. Затем, воспользовавшись паузой, тактично сменил тему:
— Расскажите мне о Париже. Какой он сейчас?
— Мокрый. Мокрый, холодный, солнечный — все сразу, можете себе такое представить?
— Представляю.
— Вы знаете Париж?
— Бываю там по делам. Был в прошлом месяце.
— По делу?
— Нет, по пути из Австрии. Три недели катался на лыжах. Чудесное занятие.
— Где это было?
— В Обергургле.
— Вот почему вы такой загорелый. И почему вовсе не похожи на человека, торгующего картинами.
— Может, когда загар сойдет, стану похож и смогу запрашивать более высокую цену. Как долго вы пробыли в Париже?
— Два года. Буду по нему скучать. Париж прекрасен, а после того как почистили стены зданий и домов, стал еще прекраснее. И в это время года в Париже тебя охватывает какое-то особое чувство. Зима на исходе, солнце скрывается лишь на день-другой, а это значит — снова приходит весна…
И распускаются почки, и кричат чайки, кружа над коричневой рябью Сены. И баржи, словно нанизанное на одну нитку ожерелье, скользят под мостами, и запах метро и чеснока, и «голуаз». И Кристофер рядом.
И сразу стало просто необходимо поговорить о нем, произнести его имя, увериться, что он существует. Как бы между прочим, она спросила:
— А вы знали Эстер? Мою мачеху? Больше года она была моей мачехой.
— Я слышал о ней.
— А о Кристофере? О ее сыне? О Кристофере вы знаете? Мы с ним встретились в Париже по чистой случайности. Два дня тому назад. А сегодня утром он провожал меня в Ле-Бурже.
— Вы хотите сказать… просто столкнулись друг с другом?
— Именно так оно и было… в бакалейной лавочке. |