Идет Верка по поселку в новых лосинах, ноги ее так и сверкают, а окорока под гладкой тканью ходят ходуном, у мужиков даже слюнки текут. Удивительно, ни рожи ни кожи, как говорится, у самой Верки, морда вся красная, во рту – чернота вместо зубов, волосы – соломенная пакля, которую и корове на подстилку пустить жалко, а надо же, какого мужика присушила! И как только эта образина такую красотулю да умницу, как Маринка, смогла смастерить?

– Наверное, девчонка в отца пошла! – вздыхали бабы и начинали вспоминать давно сгинувшего Леньку, а потом принимались спорить, настоящий ли то был Маринкин отец или какой другой мужик тогда постарался, пока окончательно не погружались в дебри семейно-исторических преданий Мурмыша.

Однако были и такие злые языки, что в любовном отношении Расула к своей подруге видели не светлое и чистое чувство и даже не обыкновенную плотскую страсть, а, наоборот, одну только корысть и низменный расчет.

– На ихнюю половину барака метит, – утверждали эти языки, – прописаться хочет! Ему только бы старшую девчонку на сторону сплавить, а там уж он Верку ночной порой как есть уговорит на прописку.

Поэтому не могла Маринка хорошо относиться к Расулу, стыдно ей было за мать. Хотя к ней самой этот черноусый дядечка всегда относился хорошо, задабривал подарками, жвачками и лежалыми конфетами, однако Маринка неизменно передаривала их младшей жадноватой Ленке.

В то утро Расул что-то накорябал на грязноватом листке бумаги и, бурно жестикулируя, принялся объяснять, как проехать к его брату. Окончательно запутавшись в трудных русских словах, он вскоре махнул рукой и произнес:

– Ладно, ни к чему это. Все равно днем его дома нет. С вокзала иди сразу на рынок, там у людей спросишь, где Аслан Рафиев торгует. Тебе покажут. Мой брат человек известный! – с гордостью добавил он.

Маринка зажала в кулачке адрес и ушла не поблагодарив.

Брат Расула оказался точной копией своего мурмышского родственника, только по-русски говорил куда бойчее, – навострился ругаться с покупателями. Это был смуглый толстячок с густыми усами и крошечными глазками, тонувшими в желтоватой сдобе толстых, обметанных щетиной щек. Зимой и летом он ходил в синих спортивных штанах и потертой кожаной куртке, из которой гордо вываливалось наружу его обширное пузо.

Аслан обитал с женой, родителями и шестью крикливыми чернявыми отпрысками (двое старших уже помогали ему в торговых делах) в трехкомнатной хрущобе, которую купил по дешевке у уехавших в Израиль переселенцев. Маринке показали угол, где она будет спать, и предупредили, что за постель и еду у нее будут вычитать из недельного заработка. И что первые две недели она, как ученица, вообще ничего не получит.

– Ты не бойся, я добрый! – Аслан снисходительно потрепал работницу по щеке и довольно осклабился. – Другой бы с тебя еще за учебу деньги взял. Чего не сделаешь ради брата!

За ужином (сначала поели работающие мужчины, а потом женщины и дети) Маринка осмелилась нарушить торжественную тишину, разжижаемую только размеренным гудением телевизора и сытым чмоканьем ртов:

– Дядя Аслан! А вы, случайно, не знаете, где здесь в городе педагогическое училище?

– Какое еще училище-шмучилище! – Аслан облизал коротенькие волосатые пальцы и сыто откинулся на спинку стула. – Зачем тебе?

Маринка смутилась, сердце ее испуганно прыгнуло, поднявшись к самому горлу, и она быстро соврала:

– Подруга у меня там учится, повидаться хочу.