— А Егор как же?

— Егор здесь не при чём.

— Не знаешь ты, что ангелочек твой мне нашёптывал…

— Ну говори!

— Бежать уговаривал с ним, — зло усмехнулась она. — Закатимся, сказывал. Заживём на краю света, малиной жизнь обернётся. До самой смерти любить обещал.

— И что же ты? Отказалась?

— Не ответила пока. Ни да ни нет.

— Ну и зря, — потеплели глаза Турина, улыбнулся слегка. — Я бы вас и разыскивать не стал. Бегите. Сейчас бегите, пока время представилось. Артисту не до тебя, он спектаклем бредит, Странников ещё тебя не разглядел, хотя глаз положил, когда меня здесь проведывал, но ему в Москву не терпится, а там он краше бабу сыщет… Пока я на койке валяюсь, бегите!

— Никуда я с ним не побегу.

— Задов увлёк? Наобещал золотых гор?

— Хороший мужик Григорий Иванович, но не в моём вкусе, — поморщилась Серафима. — Сладкий больно.

— Вот. Вся твоя сущность в этом. И мне жизнь исковеркала, и Егору душу треплешь. Ветреная ты натура, — грозно сдвинул брови Турин.

— Да что ты меня зашпынял! — взъерепенилась Серафима. — Что ты меня весь вечер скоблишь! Сам-то так уж и свят?

— Грешен. Куда мне в праведники. Только грехи мои не те. Не тебе их ворошить!

— Не к месту мне замечания делать, Василий Евлампиевич, не так уж и сведуща я в твоих больших делах, однако послушай и ты меня.

— Да что ж тебе сказать?

— Берегла я тебя, жалость скребла — больной был, не тревожила.

— Теперь здоров. Выкладывай. Не бойся.

— Что ж мне опасаться? Что от твоих дружков слышала, то и передам.

— Давай и от тех дружков.

— Тимоху Молчуна из Саратова не успел забыть?

— Савельева? — удивился Турин. — Тебе его где видеть привелось?

— А там же, где просил ты его за бабкой приглядывать да за гадом каким-то.

— Разболтал тебе?

— Корнету он жалился на тебя, а я слышала ненароком.

— И чем же я обидел Тимоху?

— Обидел?.. — криво усмехнулась она. — Будто сам не ведаешь? Не обида то, подлую удавку едва не накинул ты ему на шею!

— Язык-то поганый прибереги для другого дела, Симка! — дёрнулся он на койке.

— Что слышала, то и передаю…

Турин во все глаза впился в женщину, руки его дрожали от напряжения, сжались кулаки — так и разорвал бы в клочья!

— Тихон из больницы, куда ты его упрятал, в ту же ночь дёру дал, — отступила подальше от койки Серафима. — И с дружками своими на кладбище промышлять отправился да там тебя и застукал.

Турин переменился в лице.

— Чего побледнел-то? Правду, значит, ворюга открыл Корнету?

— Ты говори, говори… — сверкнул Турин глазами, весь словно стрела на тетиве, догадался, о чём речь пойдёт.

— С подлюгой тем, что бабку под трамвай сбросил да за которым следить его просил, сам же ты и обнимался у могилы. Не ту бабку-то хоронил, Василий Евлампиевич?

— Не ту… — отвернулся Турин. — А чего он сам у меня побоялся спросить? Подошёл бы, так, мол, и так…

— А вы бы вдвоём в ту же яму и его! — хмыкнула она. — На машине вместе укатили, любезно беседуя. Объясни мне…

— Не тот ты человек, чтоб пред тобой ответ держать! — оборвал он её.