– Слышимость в нашем доме хорошая, – похвасталась старуха. – Да и скандалов у Васьки никогда не было. Поэтому я и запомнила ту ругань. Он один пил. Гостей не любил, сроду никого не звал. И жил тихо. Только когда напьется, брал гармонь и пел песни. Жалобные такие.

– Обидно, что не получится свет ему отключить, – вздохнул Мальгин и пожелал бабке здоровья.

Старуха покачала головой, посоветовала зайти в другой раз, может, повезет, хозяин каким-то чудом окажется в опечатанной квартире. И заперла дверь. Спустившись вниз, Мальгин нашел пустую скамейку, достал трубку мобильного телефона и набрал номер Семена Проскурина, знакомого подполковника из центрального аппарата ГУВД.

– Рад тебя слышать, очень рад, – сказал Проскурин, судя по тону, он действительно был рад услышать знакомый голос. У Проскурина были хронические финансовые проблемы, которые он старался решать, продавая закрытые сведения охранным агентствам и страховым компаниям. – Чем могу?

– Есть тут один вопрос…

Когда работаешь в службе безопасности страховой компании, прриходится поддерживать с милицией нормальные человеческие отношения, иначе большие проблемы неизбежны. Страховщикам нужна достоверная информация о клиентах, а милиционерам нужны деньги.

– Меня интересует некто Онуфриенко Василий Леонидович, кличка Кривой. Четыре судимости, последний раз освободился семь или восемь месяцев назад. Сегодня заглянул к нему в гости, а квартира опечатана. Хочу знать, что с ним случилось.

– Выясню, – пообещал Проскурин. – Завтра в два загляни в «Закарпатские узоры». Я там обедаю. Как здоровье?

– Креплюсь.

Сон не шел, Мальгин ворочался, он вспоминал Онуфриенко, вспоминал тот яркий весенний день, когда Кривой, появившись в офисе «Каменного моста», раз и навсегда изменил жизнь покойного Елисеева и других действующих лиц этой истории.

Кривой долго топтался внизу у милицейского поста, выпрашивая пропуск, чтобы пройти к самому высокому начальству. Поверх мятого костюмчика из синтетики на нем был видавший виды макинтош. Ради такого дела, Кривой повязал галстук, прошелся щеткой по растрескавшимся башмакам. Даже завернул в парикмахерскую, наказав мастеру подстричь его покороче, побрить и не жалеть «Шипра», в понимании Онуфриенко, самого шикарного мужского одеколона. Вахту внизу несли два милиционера, они, уже готовые перейти на матерную ругань, пытались объяснить незнакомцу, что к Елисееву не может попасть случайный человек, прохожий с улицы, но Кривого эти объяснения не устроили. Он проявил терпение и потрясающую настойчивость, объясняя тупым ментам, что пришел он вовсе не с жалобой, речь идет о важном сообщении, которое заинтересует начальника, век воли не видать.

Один из дежурных был вынужден подняться наверх, вступить в переговоры с секретарем Елисеева, после чего подозрительного гражданина, вписав в журнал регистраций паспортные данные, проводили к двери генерального. Еще пару часов Кривой маялся в приемной, пока секретарь, измученная его нытьем, не зашла в кабинет начальника: «Максим Павлович, там дожидается какой-то мужчина. Очень сомнительный, то есть страшный. С бельмом на глазу. Он просто-таки взял меня за горло, говорит, важное дело…» Елисеев, пребывавший в самом нежном лирическом настроении, стоял у окна и разглядывал горбатый замоскворецкий переулок. Снег сделался желто-серым, по жестяному подоконнику барабанила капель, а солнце светило так ярко, что сердце млело. «Пусть зайдет, – сказал Елисеев. – Только предупреди: если дело действительно важное, он может рассчитывать на пять-семь минут моего времени.