— Да вы шутите или всерьез? — крикнул, побледнев, Тюльпанов, и вдруг лицо его расплылось в блаженной улыбке. — Вы что же хотите, фабрику? Нет, что вы! Разве можно за такие пустяки? — Он вдруг пришел в азарт, вырос в своих собственных глазах и был совершенно оглушен цифрами. За последние годы он не держал в руках более десяти тысяч сразу. — Я сам выстрою фабрику! — сказал он гордо и испугался. Лицо его вытянулось, но непреодолимая потребность дать выход возбуждению тотчас же повысила павший диапазон. — А что вы думаете, — волнуясь продолжал он, — что мы, русские, не умеем вести дел? Ого!

— Сто двадцать пять тысяч, — медленно произнес Брайтон. — Я очень серьезно. Задаток теперь. Семьдесят пять — задаток. Я извиняюсь, — он подумал немного и неторопливо добавил: — Но это совсем ясно, как… — Брайтон прищурился, склонив набок голову, и закончил: — Как стекла. Дело просто: вы продаете земля, я даю деньги.

— Фу, — сказал Тюльпанов, вытирая платком вспотевший лоб, — а? Я… подумаю… Да, нет… Ну, хорошо, извольте. Сто двадцать пять? Хорошо! Как вы думаете, я не проде… Впрочем, что я — земля чудная, конечно! Так задаток? — Он был совершенно счастлив и боялся только одного: чтобы этот диковинный, точно с другой планеты человек не раздумал. — Прошу в кабинет, — сказал он, — пожалуйте вот сюда, дверь направо.

Лакеи суетились вокруг столов, тщательно избегая задевать локтями широко развалившуюся на стуле фигуру Кержень-Мановского, отставного исправника. За тем же столом сидели: Миловидов, городской голова, Тюльпанов и Ознобишин, редактор местной газеты. Было около одиннадцати часов вечера. Пьяный, развалистый шум, удары кулаков в стол, залитая вином скатерть и криво сидящие галстуки говорили о той степени благодушия, когда пирующим трудно установить не только страны света, но даже левую и правую стороны. В то время как Миловидов с грустью и умилением посвящал исправника в тайны городского хозяйства, Тюльпанов говорил Ознобишину:

— Так и напишите… Вы не думайте, что я ищу популярности… черт с ней… а просто… Гласности больше нужно, я стою за печать… периодическую… Но не возгордись! Не ищи… понимаешь… в моих словах этакого к себе почтения. Ибо — нужна ли твоя газета? Вот в чем вопрос! Ты об этом подумай… И реши! Но в общем, разумеется, я разрешаю тебе писать о Тюльпанове. На-ро-до-на-селе-ние Тюльпанова добрым словом помянет, так как откроется богатейший… промыш-шленнейший завод. Понял? Ну и молчи!..

— Не могу в-местить, — сказал Ознобишин, мигая помутившимися глазами.

— П-потому, что есть я птица райская Алконост… печали огромной птица и г-орести! А печалюсь я… з-за всю губернию!.. Т-торжествующие твои слова — мне обида!..

— Ха-ха-ха-ха-ха! — захлебнулся исправник, и шея его побагровела, как у индюка. — Птица ты… алкоголь… да… Но чтобы Алконост… стае? Ни в коем случае!

— Полицейский! — внушительно сказал Тюльпанов, подымая кверху указательный палец.

— М-молчи! Ты пьян, полицейский!

— Гражданин! — промолвил Ознобишин, указывая на Миловидова. — Он гр-ражданин! А прочее все… водевиль!

— В-водевиль? — яростно прошипел исправник. — А ты кто — драма ты, что ли, пискулька! Я… с-случа…

— С переодеванием! — захохотал Тюльпанов. — В-водевиль с переодеванием. И нишкни!

— Кто здесь возвысил голос? — закричал исправник.