— Что между вами… всё. Не хочешь больше ничего. Наигрался…. — запрокидывает лицо, смотрит с раскаянием.

— Охереть не встать. Это же полный пиздец, — не стесняюсь в выражениях, но мама будто и не замечает моей грубости. Как обычно слышит только себя, а все мои слова пролетают мимо ее ушей. Про пароль спрашивать бессмысленно. Дату моего рождения она знает не хуже меня. Сам дурак, но до этого случая никто в мой телефон не залезал, да и паролем я не пользуюсь с тех пор, как заработала функция распознавания лица.

— Это бы все равно случилось. Я всего лишь ускорила процесс. Но мне очень жаль, что влезла…

— Что изменилось теперь? К чему эти слезливые признания? — отстраняю ее за плечи, пытливо заглядывая в зарёванные глаза, и снова вижу ложь. Мама опускает голову, растирая слезы по лицу вместе с поплывшим макияжем. Успокаивается, делает глубокий вдох и продолжает:

— Мы с Вадиком встретили ее в субботу. Столкнулись в коридоре больницы. Сашка, конечно, опешила, я хотела мимо пройти и надо было… — цедит с раздражением. — Вадим ее узнал… Он же не в курсе, что мы с Мальцевой больше не общаемся. Я и Кристинку с Верой после похорон Эдгара не видела, но они звонили мне регулярно, морально поддерживали.

— Дальше что? — подталкиваю я, когда мама снова начинает буксовать, путаясь в показаниях. — Про подруг ты к чему?

— К тому, что… — высморкавшись в бумажную салфетку, она смотрит на меня прояснившимся твердым взглядом. — Мальцева не знала, что я мужа похоронила. Теперь вот знает.

— Как не знала? — обескураженно переспрашиваю я, тщетно пытаясь сложить воедино все услышанное. Не выходит. Хоть убей, но не сходится расклад. — А Вера с Кристиной?

— Я попросила ничего Мальцевой не говорить.

— И они согласились? — в очередной раз не верю своим ушам, глядя на женщину, которая меня родила и воспитала, как на незнакомку. Кто ты, черт подери?

— У меня муж умер! Конечно, они поддержали мою сторону. Но теперь-то понятно, что смысла скрывать нет, — мама нервно дергает плечом. — Ты не поверишь мне сейчас, но я и сама смертельно устала от этой ноши. Раньше надо было тебе обо всем рассказать. Я жалею. Правда, жалею, но ты когда-нибудь поймешь, что любой родитель будет всеми правдами и неправдами защищать своего ребенка, даже если тот давно вырос и мнит себя взрослым. Это инстинкт, против которого не попрешь. Мозгами я понимала, что творю дичь, но материнское сердце говорило другое.

— Про инстинкты и материнское сердце — это, конечно, сильно, — холодно чеканю я. — Но тобой руководили эгоизм, ревность и глупые стереотипы.

— Ты ошибаешься!

— Мне больше нечего тебе сказать.

— Максим! — на надрыве звенит ее голос.

— Всё, мам, я поехал.

Снова подхватив коробку, открываю дверь и выхожу на крыльцо, желая как можно скорее убраться подальше от этого дома. Обдумать все в тишине. Без материнских истерик и попыток надавить на жалость.

Сука, я же все это время всерьёз считал, что Снегурке на меня настолько похер, что даже позвонить и выразить соболезнования оказалось выше ее достоинства. А Сашка не знала ничего, и подружки промолчали в угоду моей мамочке. Вот такая она, блядь, женская дружба.

— И ты так уйдешь? Бросишь беременную мать в слезах? — выбегая следом, кричит мне в спину манипулятор уровня «бог».

— Не стой на сквозняке, мам. Продует, — не оглядываясь, равнодушно отвечаю я и, бросив коробку с обломками своей семьи в багажник, уверенно сажусь за руль.