Огонь в камине медленно угасал.

— Да, вы правы, — сдался я.

— Как вы понимаете, они с большой тщательностью выбирают место и время.

Он оглянулся на окно. Оттуда, где мы сидели, был виден лишь ночной мрак — отблески на стекле полностью скрывали от нас звезды.

— Когда человека приговаривают к изгнанию, — продолжал он, — все эксперты по различным эпохам собираются на совещание и высказывают свои соображения по поводу того, какие из периодов истории наиболее подходят для данного, конкретного индивида. Вы, конечно, понимаете, что человеку интеллектуальному и брезгливому, перенесенному в Грецию времен Гомера, жизнь покажется сплошным кошмаром, а какой-нибудь головорез может там отлично прижиться и даже стать уважаемым воином. Если этот головорез не совершил самого тяжкого преступления, они и вправду могут оставить его вблизи дворца Агамемнона, обрекая его всего лишь на опасность, неудобства и тоску по родине… О господи, — прошептал он. — На тоску по родине!

Под конец своей речи он так помрачнел, что я счел нужным как-то рассеять его и сухо заметил:

— У приговоренного должен быть выработан иммунитет ко всем болезням прошлого. Иначе эта высылка превратится в усложненную смертную казнь.

Его глаза снова остановились на мне.

— Верно, — произнес он. — и в его организме, конечно, продолжает активно действовать сыворотка долголетия. Но это все. С наступлением темноты его высаживают в каком-нибудь безлюдном месте, машина исчезает, и он до конца своих дней отрезан от своего времени. Он знает только то, что для него выбрали эпоху… с такими особенностями… благодаря которым, по их мнению, наказание будет соответствовать характеру совершенного им преступления.

На нас снова обрушилась тишина, пока тиканье каминных часов не превратилось в самый громкий звук на свете, словно снаружи навсегда умолкли, скованные морозом, все остальные голоса мира. Я взглянул на циферблат. Была глубокая ночь; близился час, когда начинает светать на востоке небо.

Посмотрев на него, я увидел, что он все еще не спускает с меня пристального смущенного взгляда.

— Какое вы совершили преступление? — спросил я.

Судя по всему, этот вопрос не застиг его врасплох, он только устало сказал:

— А какое это имеет значение? Ведя я уже говорил вам, что одни и те же поступки в одну эпоху оцениваются как преступления, а в другую — как героические подвиги. Если бы моя попытка увенчалась успехом, грядущие столетия преклонялись бы перед моим именем. Но я потерпел неудачу.

— Должно быть, пострадало множество людей, сказал я. — И весь мир возненавидел бы вас.

— Да, так оно и было, — согласился он. И через минуту добавил: — Разумеется, я все это выдумал. Чтобы скоротать время.

— А я вам подыгрываю, — улыбнулся я.

Он почувствовал себя несколько свободнее и, откинувшись на спинку кресла, вытянул ноги на великолепном ковре.

— Так. А каким же образом на основе рассказанного мною вымысла вам удалось догадаться о степени мной предполагаемой вины?

— Ваше прошлое. Где и когда вас оставили?

И тоном, холоднее которого мне никогда не приходилось слышать, он произнес:

— Под Варшавой, в августе 1939 года.

— Не думаю, чтобы вам хотелось говорить о годах войны.

— Вы правы.

Однако, поборов себя, он с вызовом продолжал:

— Мои враги просчитались.