Джайлзу нравилось все это. Ему нравилось задерживаться на работе позже положенного срока, нравилось работать с полной отдачей. Он не возражал, когда ему говорили, что нужно сделать то-то и то-то. Он даже не возражал, когда его тыкали носом в допущенные им ошибки. Но что ему решительно не нравилось и было почти невыносимым, так это его мать и ее довлеющее присутствие, ее вмешательство во все его дела. Когда отец говорил Джайлзу, что тот отправил наборщикам вычитанную корректуру, не заметив ряда ошибок, Джайлз обмирал от стыда, извинялся и все исправлял. Но когда мать склонялась над его столом, смотрела, как он вычитывает гранки, и указывала на пропущенную им ошибку, когда она приходила в торговый зал и говорила, что хотела бы вместе с ним перепроверить несколько накладных, «дабы убедиться, что они заполнены абсолютно правильно»… Джайлзу хотелось плакать. В подобных случаях матерью руководило не столько желание помочь сыну исправить допущенные оплошности, сколько желание указать на них и продемонстрировать всем, кто находился рядом, свою власть над сыном. Она словно говорила: «Видите, сколько ошибок допускает Джайлз? Я не собираюсь замалчивать ни одну из них. Пусть он мне и сын, но я не намерена терпеть его профессиональную некомпетентность».

В издательском мире хорошо знали о ее собственном перфекционизме, внимании к деталям, почти провидческом умении предсказать очередной зигзаг литературной моды. Это делало Селию легендарной фигурой и в ее собственном издательстве, и за его пределами. О ней говорили, ею восхищались, ей льстили и называли легендой своего времени. Восхищение и лесть были честно заработаны ею. Красивая, блистательная леди Селия запросто общалась с литературными гениями современности, прочно занимала свое место среди опытнейших редакторов, прекраснейших издателей и талантливейших авторов. Все это было правдой; так оно и должно быть. Однако Джайлзу казалось, что мать могла бы проявить чуточку благосклонности и поддержать амбиции и карьеру сына, а не ломать их сплошь и рядом, вкладывая в это столько ярости и неистовства, что иначе как ревностью ее действия не назовешь, хотя само это понятие здесь казалось абсурдным.

* * *

– Думаю, мы это все-таки получим, – с порога заявила Венеция, влетая в их с Адель гостиную. – Ну разве это не здорово?

– Давай без сказок!

– Я тебе серьезно говорю. Я слышала разговор мамы с Брансоном. Мама сказала ему, чтобы сегодня пространство перед домом оставалось свободным.

– Вообще-то, звучит заманчиво, правда? – оживилась Адель. – Как это чудесно. Поверь мне, нам уже пора. Я имела в виду…

– Знаю. И для нее тоже. Как раз чтобы самой кататься в Оксфорд и обратно.

– Ну а нам, как всегда, одну на двоих? Интересно какую? Нам бы с тобой очень понравился маленький приятненький «остин». Как ты думаешь?

– Это было бы ужасно замечательно. Конечно, спортивная машина может… гонять быстрее. Представляешь, Банти Вэланс подарили «астон-мартин». Как думаешь, а вдруг нам…

– Размечталась, – отрезвила сестру Адель. – Нам подарят что-нибудь более дрессированное, чтобы мы научились водить. Наверное, это не так уж и трудно?

– Конечно нет. Банти говорила, что главное – это научиться ехать по прямой и запомнить, где педаль тормоза, а где – газа.

– Ну, это-то мы запомним. Просто фантастика, вот что я тебе скажу. Жду не дождусь сегодняшнего вечера.

– Я тоже, – призналась Венеция.

Адель посмотрела на сестру:

– Особенно встречи…

– Ну… да. Я хотела сказать «да». Адель, ты всерьез думаешь…

– Естественно. Это уже настолько очевидно, что очевиднее и быть не может.

– Правда?

– Правда.