А еще я вспоминаю добродушную худую тетку по имени Эльза. Фамилия ее (как мне кажется сейчас) была именно Реген. Она в течение двух-трех месяцев снимала в нашей квартирке на улице Герцена проходную комнатушку. Рассказывала, что она эстонка, эвакуировалась сюда из Таллина. По русски Эльза говорила чудовищно плохо. Лепёшку называла, например, – «леблёшка». Наше семейство – брат, сестра, мама и я – поэтому и прозвали ее Леблёшкой. Эльза не обижалась.

«Леблёшки» (а точнее плоские булочки) она ежедневно пекла на кухне в русской печи. Не для себя, для учеников ремесленного училища, которое располагалось от нас в двух кварталов, за городским театром. На такую вот работу она подрядилась. Эти булочки полагалось выдавать «ремесленникам» (видимо по штуке на нос) к ужину. Не помню уж, каждый день или реже…

Когда «леблёшки» созревали в печи, по квартире разносился умопомрачительный запах. У меня – вечно голодного пятилетнего мальчонки – сводило судорогой желудок. Я скрючивался на кровати и утыкался в подушку. Мама раз и навсегда строжайшим образом запретила мне в такие часы отираться на кухне. Объяснила, что надежды на угощение нет ни малейшей, поскольку вся мука у Эльзы на строгом учете. Ни давать посторонним эти булочки, ни пробовать их сама она не имеет права, иначе – суд. Но я продолжал надеяться на чудо: вдруг позовет, сунет теплую «леблёшечку». Тем более что Эльза меня любила и порой баловала то липкой конфеткой, то сухариком…

Чуда не произошло. Произошла страшная вещь: маму вызвали «куда следует». И сказали, что она приютила у себя опасную личность – возможно, шпионку. Оказывается, Эльза лишь выдавала себя за эстонку, а на самом деле была немкой. Маме было сказано, что теперь, дабы загладить свою чудовищную вину, она должна неукоснительно следить за этой «опасной личностью» и регулярно сообщать в органы о каждом ее шаге.

Мама вернулась «оттуда» с белым лицом и на ватных ногах (это сестра потом рассказывала).

Не знаю, был ли у мамы с Эльзой откровенный разговор, но через два дня Леблёшка покинула нас и перебралась на другую квартиру, объяснив, что там комната просторней и печка жарче…

А я до сих пор помню доносившийся из кухни запах свежеиспеченного теста и свои несбыточные мечты – голод в ту пору (да и позже) был моим постоянным чувством.

Впрочем, о голоде я еще скажу позже…

– Здесь брат моего мужа, – услышали мы. – Младший брат. Они сняты в Испании.

– Интербригада? – полушепотом спросил Лёвка.

– Да… Вот он, брат Карла. Его звали Хайнрих. Генрих…

Я хотел сказать, что Сашка похож на своего дядю. Но сообразил, что это глупо: лицо дяди Генриха было почти неразличимо издалека.

…– А чего же ты не сказал, что твой дядька воевал с фашистами? – спросили мы потом Сашку. Он пожал плечами.

– У всех кто-нибудь воевал, кто-нибудь погиб.

Сашка был прав, и мы не знали, что ответить.

– Он жил в Гамбурге, а когда случился фашистский мятеж, сумел добраться до Испании, – сказал вдруг Сашка. – У них в бригаде были немцы из Германии и Австрии, шведы, норвежцы… Они бы не отступили, но был приказ уходить через горы во Францию. А в горах отряд столкнулся с гитлеровскими десантниками. Почти все погибли, а раненные попали в лагерь.

– А потом? – тихо спросил я.

– Потом – всё. Чего спрашивать… – так же тихо сказал Лёвка. Я промолчал. У Лёвки расстреляли в киевском гетто отца и мать. Сам он остался живой, потому что перед началом войны гостил у дяди и тетки в Ленинграде, с ними и эвакуировался сюда…

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………….