– Она провоцирует вас сексуально, но секс – это ничто. Ваше целомудрие принадлежит Богу.

– Прошу вас, сестра Хильда. Секс здесь ни при чем.

– Это все, что у нее есть. Я монахиня, но не идиотка. Она уже отдалась вам, – я понимаю. Но еще не поздно покаяться в этом.

Они приближались к КПП. Дэвид положил руку на сиденье водителя.

– Останови здесь.

Когда он выпрыгнул из машины, монахиня тоже вылезла и пошла за ним. Он повернулся и сказал:

– Спокойно, я никуда не убегаю. Он открыл дверь водителя.

– Выходи. Дальше я поведу сам.

– Что?

Дэвид потянул его за плечо. Ему повезло, что парень был такой худой, он почти ничего не весил.

– Мне нужна машина. Мне нужно поговорить с монахиней.

Парень был мусульманин, он не знал, может, у христиан так полагается уединяться с монахинями перед женитьбой. Если он и выглядел растерянным, то, скорее, из-за того, что боялся расставаться с "кадиллаком".

– Вы аккуратно обращаться "кадиллак", пжалста?

Дэвид кивнул. Он обещает.

Сестра Хильда не осталась на заднем сиденье. Она пересела на переднее, рядом с ним. Пока Дэвид проезжал мимо солдата, она сделалась совсем серьезной. Было похоже, что его клюет большая черная ворона.

– Вы дали обеты. Вы отдали свое целомудрие Богу, но вы пали. Это не важно. Если вы покаетесь, вы обновите свои обеты.

Дэвид вел машину вдоль линии холма над новой развязкой, как раз недалеко от того места, где они с Софией следили за Бродецким с его контрабандными яйцами. Когда они поравнялись со следующим КПП, на старой Зеленой линии, он держал в руке свой новый израильский паспорт. Солдат, взглянув на обложку, отдал честь и сказал:

– Шалом.

Он махнул вперед рукой, не поинтересовавшись, куда Дэвид везет монахиню.

Дэвид планировал выбросить сестру Хильду где-нибудь в лесу на территории Израиля. Та, похоже, пока не подозревала о его зловещих намерениях. Он надеялся, что ему не придется прибегать к чрезмерному насилию. Дэвид припарковал "кадиллак" на полянке для пикников, почти раздвинув носом машины небольшие деревца на краю. Затем, хлопнув дверцей, вышел из машины, предоставив монахине самой решать, стоит ли ей следовать за ним. Шагая по поляне, он запел. Поскольку гимнов Дэвид не знал, он запел "My Sweet Lord", Джорджа Харрисона.

Дэвиду всегда нравилось добавлять немного элвисовской реверберации в голос, когда он пел. Ему казалось, что таким образом он страхуется от того, чтобы его пение не звучало смешно, у него есть голос, черт возьми. Да, у него прекрасный голос, надо только чуть-чуть напрячься. Дойдя до "Hare Krishna, Hare Rama", Дэвид уже и сам не был уверен, он ли производит все эти сладостные звуки, или они просто аккумулируются из воздуха. Он шел среди сосен и пел, и голос его был таким же естественным и сильным, как хвойный аромат, царивший в лесу. Он просто вдыхал и выдыхал этот благоуханный тенистый полумрак. В конце концов Дэвид понял, что надо где-то остановиться и успокоиться. Он вспомнил, что главный трюк контрабандиста наркотиками – это спокойствие. Скажи безумию "гуд-бай", и оно уйдет туда, откуда пришло. И ты снова дома, вот он ты. Он сел у подножия большого старого дерева и достал из кармана один из готовых косяков. "My Sweet Lord". Тут между деревьев нарисовалась сестра Хильда.

– Вы курите, сестра? – спросил он ее.

Она затрясла головой.

– Хотите попробовать?

Она не могла говорить, ее трясло. Дэвид взорвал косяк, сделал глубокую затяжку. Выдохнув хорошую порцию дыма, он протянул ей косяк и сказал:

– Прошу вас, ради меня...

Она робко протянула руку. Он аккуратно вставил дымящийся косяк в ее толстые пальцы.