|
Стоит ответить «нет» — и получай годик за нераскаяние. Процессуальное, параграф 130. — Да, считаю. — Итак, вы осуждены по триста восьмому параграфу Уложения об Охране Личности, с учетом злостного рецидива. Правильно, теперь я прохожу по делу как злостный. Намотал сроки по молодости, по дурости, потом закаялся руки распускать. И — вот тебе, вляпался. Может, в другой день удержался бы, если б не разговор с Амой, не злоба на весь белый свет. Может, они того, полосатого, за дело учили — в тихом уголочке, не торопясь. Может, он гад последний, может… Мало ли что может быть. Попутала меня нелегкая. Судейский нажал на обменный регистр, и по кабелю побежала знаменательная весть, дескать, Арч Ку Эхелала Ди, 4011 рожд., а проще говоря, Арчик-Гвоздь, намотал себе из чистого идиотизма по третьему разу параграф 308 УОЛ. Хотя мог бы выйти чистым по параграфу 405, если б тот полосатый побитый паршивец не задал деру. Прошли положенные десять секунд. Я смотрел на лампу отказа. По правде говоря, никто не припомнит случая, чтоб проект приговора был отменен. И на сей раз лампа не зажглась, торчала тусклым прыщом на пульте. — Можете идти, — сказал судейский и покосился на свое отражение в окне. — Желаю долго жить, — машинально брякнул я, сделал налево кругом и вышел. Очередь топчется в коридорчике, и у всех взгляд тоскливый, снулый. Иные пялятся в упор, щупают глазами — сколько получил да как держусь. А ничего держусь. Мне теперь плевать через палец, мне уже второй день все до дверцы-задницы, и ежели б меня прямо от дверей определили на каторгу или споки прихлопнули, глазом бы не повел. Сколько бы жить не осталось, все одно это уже не жизнь. Вышел наружу, а там хмарь, дождичек сеется. Накинул капюшон, руки в карманы, плетусь, куда глаза глядят, с яруса на ярус. Занесло меня в лавочные ряды — вокруг толчея, суета, потому как декада кончается, и надо выбрать лимиты до упора. На мостках и лестницах грохот стоит, как в кузне. Все пыхтят, все прут кошелки, шныряют, давятся. А мне глядеть тошно — вдруг подумал, да ведь они покойники. Наполовину ли, на четверть, какая разница. Для каждого припасена пуля. И для того, с банками тушеных водорослей. И для этой, с набитым рюкзаком. А для того, с палочкой, пуля уже, небось, дослана в ствол. Вот, мельтешат, вроде живые. А сами поголовно записаны двоичным кодом на ферросплавных дисках, вплоть до подноготной, каждому отмерен срок, и в конце — пуля и печка. Хотя кому-кому так рассуждать, но уж не мне, грешному; осталось ведь всего лет семь. Еще утром, по дороге на работу, прикинул: дадут триста восьмой, а поскольку рецидивист, это с накруткой — шесть лет. По прежним залетам набежало от восьми до двенадцати. Итого, от четырнадцати до восемнадцати. Получается, в сорок два я уже — внезак. И лучше не тянуть с прошением. Тут игры безвыигрышные — подперла тебе черта, всяко может приключиться, в любой момент. А в сорок два, надо полагать, я буду еще крепким мужиком, и мне светит отсрочка. Но кто его разберет — чем шахта или ферма, может, лучше сразу… Ама не знает, что мои тринадцать лет — уже не тринадцать, а семь. И не узнает. Сейчас она, наверно, у лекаря. От мысли этой до того засаднило душу, словно меня, а не ее по живому скребут. Вот и все, Арчик. Допрыгался. Осталось тебе семь годков копошиться потихонечку, и неизвестно, зачем так долго, ежели жить стало ни к чему после вчерашнего разговора. Семь годков ошиваться в жвальнях, долбаться в слякоть, чтобы эти годики быстрее пролетели, а после — всему черта, и ничегошеньки не останется от Арчика, потому что Ама решила пойти к лекарю. Может, сходила уже. Она кругом права, ничего не скажешь. И впрямь, какое право я имею ломать ей жизнь? В тридцать два была бы вдовой, да с дитенком, куда тут денешься? Попадаются, правда, несуеверные, которым наплевать, что вдова. |
