– Кроткий народ! – подтверждает генерал Голубчиков.

– И терпелив-с! – отзывается командир.

– Н-да; этакой народ стоит того, чтоб о нем позаботиться! – говорит генерал, и в глаза его внезапно закрадывается какое-то удивительное блаженство, чуть-чуть лишь подернутое меланхолией, как будто он в ту же минуту рад-радехонек был бы озаботиться, но это не от него зависит.

– В нынешнем году все пайки простил-с! – вмешивается командир.

– Все? – спрашивает Голубчиков, вконец побежденный таким великодушием.

– Решительно все-с!

– Какая, однако ж, похвальная черта!

– Желательно было бы, знаете, изучить его, – предлагает Иван Фомич.

– То есть в каком же это смысле?

– Ну там… нужды… желания…

– Гм… я, однако ж, не думаю, чтоб это могло принести ожидаемую пользу.

– Почему же, ваше превосходительство?

– А потому, ваше превосходительство, что тут нет именно того, что мы, люди образованные, привыкли разуметь под именем нужд и желаний.

– Согласитесь, однако ж, что нужды и желания могут рождаться не только сами по себе, но и посредством возбуждения, ваше превосходительство! Оставьте, например, меня в покое – ну, я, конечно, не буду иметь ни нужд, ни желаний, а предпиши-ка мне кто-нибудь: «Ты, любезный, обязан иметь нужды и ощущать желания»… поверьте, ваше превосходительство, что те и другие явятся непременно!

– Все это очень может быть, но позвольте один нескромный вопрос: лучше ли будет?

– Если ваше превосходительство изволите рассматривать вопрос с этой точки зрения…

– Не видим ли мы примеров, что желания только отравляют жизнь человека?

– Этого, конечно, нельзя отрицать-с…

– Не встречаем ли мы на каждом шагу, что те люди самые счастливые, у которых желания ограниченны, а нужды не выходят из пределов благоразумия?

– Это все конечно-с…

– Следовательно, ваше превосходительство, на это дело надо взглянуть не с одной, а с различных точек зрения…

Иван Фомич соглашается безусловно, и разговор, по-видимому, истощается. Сознаюсь откровенно, мы не недовольны этим. Уже давно заглядываемся мы на зеленые столы, расставленные в зале, а искренний приятель мой, Никита Федорыч Птицын (званием помещик), еще полчаса тому назад, предварительно толкнув меня в бок, сказал мне по секрету: «Что за чушь несут наши генералы! давно бы пора за дело, а потом и водку пить!» И хотя я в то время старался замять такой странный разговор, но внутренно – не смею в том не покаяться! – не мог не пожелать, чтобы Иван Фомич как можно скорее согласился с генералом и чтоб все эти серьезные дела были отложены.

Но и на этот раз надеждам нашим не суждено сбыться, потому что едва лишь генерал открывает рот, чтоб сказать: «А не пора ли, господа, и за дело?» – как двери с шумом отворяются, и в комнату влетает генерал Рылонов (в сущности, он не генерал, но мы его в шутку так прозвали), запыхавшийся и озабоченный.

– Слышали, ваше превосходительство? – обращается он к хозяину дома. – Шалимов в трубу вылетел!

– Съел Забулдыгин! – восклицаем мы хором.