— Делец я очень плохой, сэр, — отвечал Твемлоу, — в делах я смыслю еще меньше, чем в жизни; вряд ли я мог бы точнее определить свои недостатки. Я даже не понимаю как следует своего положения в том деле, которое привело меня сюда. Но есть причины, которые не позволяют мне принять вашу помощь. Мне было бы очень и очень затруднительно ею воспользоваться. Я ее не заслужил.

Ребячески наивное создание! Обреченное всю жизнь пробираться такими узкими, тускло освещенными тропами и подбирать лишь крупинки и крохи по пути!

— Быть может, — сказал Фледжби, — вы немножко гордитесь и не хотите начинать этот разговор, поскольку вас воспитывали как джентльмена?

— Это не то, сэр, — возразил Твемлоу. — Не в том дело. Надеюсь, я умею отличить истинную гордость от ложной.

— Сам я знать не знаю, что такое гордость, — сказал Фледжби, — и, может быть, не так тонко разбираюсь в таких вещах, чтобы отличить одну от другой. Но я знаю, что это такое место, где даже и деловому человеку надо смотреть в оба, и если вам поможет моя сообразительность, то я к вашим услугам.

— Вы очень добры, — нерешительно ответил Твемлоу, — но мне очень не хотелось бы…

— Я, знаете ли, не настолько тщеславен, чтобы думать, будто моя сообразительность может пригодиться вам в свете, — продолжал Фледжби, метнув на него злобный взгляд, — но здесь она может быть вам полезна. Вы цените общество, и общество ценит вас, но мистер Райя — не общество. В обществе не принято поминать мистера Райю, ведь так, мистер Твемлоу?

Твемлоу, очень встревоженный, ответил, то и дело поднося руку ко лбу:

— Совершенно верно.

Внушающий доверие молодой человек попросил его рассказать о своем деле. Простодушный Твемлоу воображал, что Фледжби будет потрясен тем, что он ему откроет, и, ни на минуту не представляя себе возможности, что такие случаи бывают каждодневно, а не в кои-то веки, рассказал, что у него был когда-то друг, ныне покойный, гражданский чиновник и человек семейный, которому однажды понадобились деньги на переезд в связи с новой должностью, и как он, Твемлоу, «поручился за него своим именем», с обычным в таких случаях, но на взгляд Твемлоу совершенно невероятным результатом, что ему пришлось выплачивать деньги, которых он никогда не брал. Как, в течение многих лет, он по грошам сократил основной долг, «соблюдая во всем строжайшую экономию, поскольку он пользовался постоянным, но весьма ограниченным доходом, зависящим от щедрот одного знатного родственника», и всегда выплачивал все проценты полностью, пунктуально ущемляя самого себя. Как с течением времени он привык к этому единственному в его жизни долгу и видел в нем возникающую каждые три месяца досадную помеху, но не хуже того, как вдруг его поручительство попало почему-то в руки мистера Райи, а тот прислал ему требование уплатить все полностью, круглой суммой, или отвечать за все последствия. В этом и заключалась суть рассказа мистера Твемлоу, вместе со смутными воспоминаниями о том, как его водили в какое-то присутственное место для «дачи показаний» (насколько он помнил это выражение) и как его водили в другое место, где жизнь его была застрахована в пользу кого-то, имевшего отдаленное отношение к торговле хересом и запомнившегося мистеру Твемлоу в силу того замечательного обстоятельства, что у него имелась продажная скрипка Страдивариуса и какая-то мадонна. За всем этим маячила тень сурового Снигсворта, словно обеспечение в тумане, на которую издали косились ростовщики и которая грозила мистеру Твемлоу баронским жезлом.

Все это мистер Фледжби выслушал со скромным и серьезным видом, как и подобало внушающему доверие молодому человеку, который знал все это наперед, и когда рассказ был окончен, он строго покачал головой.