– К которой, однако, сам доктор принадлежит, – заметил усатый, с вызовом подняв брови.

– Он был сыном приходского священника, – неосторожно брякнул я.

– Был, сэр?

– Был. Его отец умер.

– Тем не менее он и сейчас сын своего отца, – с укором произнес усатый.

Его фальшивое благочестие начинало действовать мне на нервы. Вы считаете, словно говорил он мне, что такими мы, невежественные полицейские, должны быть: так вот же, я такой и есть.

Длинный коридор с акварелями девятнадцатого века ведет в мою гостиную. Я шел впереди, слыша их шаги за своей спиной. На моем стереопроигрывателе стоял Шостакович, но я не счел его соответствующим случаю и выключил. По долгу гостеприимства я налил три стакана нашего «ханибрукского красного» урожая 93-го года. Усатый пробормотал:

– Ваше здоровье, – выпил и сказал: – Просто поразительно, что это сделано прямо в этом доме, сэр.

Но его угловатый пристяжной протянул свой стакан к пылавшему в очаге огню, чтобы изучить цвет вина. Потом он сунул в него свой длинный нос и принюхался. После этого пригубил с видом знатока и пожевал губами, разглядывая роскошный кабинетный «Бехштейн», купленный мной Эмме в припадке безумия.

– Похоже на пино, если я не ошибаюсь? – спросил он. – И очень много таннина, это уж точно.

– Это и есть пино, – сквозь зубы отозвался я.

– Я не знал, что пино вызревает в Англии.

– Он не вызревает. Разве что в исключительно благоприятных условиях.

– А у вас именно такой участок?

– Нет.

– Тогда зачем же вы выращиваете его?

– А я не выращиваю. Выращивал мой дядя. Он был неисправимый оптимист.

– Почему вы так говорите?

Я взял себя в руки. Почти.

– По нескольким причинам. Почва участка слишком богата, он плохо дренирован и расположен слишком высоко над уровнем моря. Мой дядя решил не обращать внимания на эти проблемы. Другие местные виноградники процветали, виноградник дяди нет, но он винил в этом случай и год за годом возобновлял свои попытки. – Я повернулся к усатому. – Возможно, мне будет позволено узнать ваши имена?

С должной степенью демонстрации замешательства они протянули мне свои удостоверения, но я рукой отвел их. В прошлом я сам размахивал столькими удостоверениями, в большинстве случаев фальшивыми. Усатый сказал, что он пытался по телефону предварительно договориться со мной о встрече, но обнаружил, что моего номера в телефонном справочнике нет. Поэтому, оказавшись поблизости по другому делу, они взяли на себя смелость обратиться ко мне лично. Я не поверил в эту историю. Номер их «пежо» лондонский. Туфли у них были городского фасона. Цвет лица у них был не сельский. Их звали, как они сообщили, Оливером Лаком и Перси Брайантом. Лак, гробоголовый, был сержантом, а Брайант, усатый, инспектором.

Лак произвел инвентаризацию моей гостиной: моих семейных миниатюр, моей мебели семнадцатого века в готическом стиле, моих книг – воспоминаний Герцена, военных трудов Клаузевица.

– А вы много читаете, – заметил он.

– Когда удается, – ответил я.

– А языки не являются для вас препятствием?

– Одни являются, другие нет.

– А какие не являются?

– Я знаю немецкий, русский.

– А французский?

– Читаю.

Их глаза, обе пары, все время устремлены на меня. Интересно, видят ли нас полицейские такими же, какими видим себя мы? Напоминает ли им что-нибудь в нас их самих? Месяцев, проведенных мной в отставке, вдруг словно не стало.