— Нехорошо как получилось.

— Ой нехорошо, — подтвердила она и, не сдержавшись, прыснула.

— Алиса, умоляю, не смеши меня! И так все болит.

Она наклонилась к моему лицу, обозреть причиненный ущерб. Рот был полон крови, и челюсть распухла.

— Тебе зуб сломали, — доложила Алиса.

— Который? — тут же вскинулся я.

— Наш, Фриц. Третий верхний. Ага, точно, он и есть.

Мы застыли пораженные. Все опять сводилось к зубам.

К вечеру нас выпустили. На город, больно стукнувшись, пала темнота. Алиса ушла — куда-то вдаль, в неизвестном направлении, и я потерял из виду ее спину. Я вернулся к себе и принял две таблетки снотворного. О том, чтобы на следующий день засесть за работу, не могло быть и речи. Ближе к полудню я выбрался на улицу. И только тут заплакал. Плакал я недолго, всего несколько минут, но слезы принесли мне облегчение. Зашел в магазин игрушек, потом в книжный, потом в лавочку, торговавшую дисками. Я увидел диск Этторе Сколы «Мы так любили друг друга» и подумал: «Мы столько расставались друг с другом». Я долго стоял, разглядывая его обложку и вчитываясь в название. Вот бы оказаться там, мечтал я, вот бы спрятаться в нем, в итальянском фильме семидесятых.

Эпилог

Писать о Шопенгауэре — не лучший способ поднять и без того паршивое настроение. Всю жизнь я лелеял замысел этой книги, которую, наверное, так никогда и не напишу. Сейчас-то можно честно признаться. Это все равно что собирать чемоданы, да так никуда и не уехать. Я хотел написать пятитомный труд, а может, десятитомный, а может, тридцатидвухтомный, и все о Шопенгауэре, почему бы и нет. Почему бы не мечтать до бесконечности о своей жизни, как и обо всех жизнях, которых я коснулся и о которых упомянул, а своя собственная, что ж, она проходит, я чувствую, как она проходит, коленками чувствую, по тому, как они потихоньку ржавеют, молча, ничего не говоря, и мне порой кажется, что старость — вот она, совсем рядом, как случайно встреченный друг детства. Неужели мы все обречены подводить итоги? И что я должен думать о своей жизни сегодня, когда мне уже сорок, если единственной стоящей вещью, единственным, что я по-настоящему познал, была утрата счастья?

Я по-прежнему работаю в «Ларуссе». После долгих колебаний, повинуясь абсолютной внутренней необходимости пить кофе не в одиночестве, а в компании (хоть с немым уборщиком), я вернулся на штатную должность в издательство. Я один из самых старых сотрудников — двадцать лет стажа, — и коллеги между собой называют меня Памятником. Парадоксально, если учесть, что больше всего на свете я хотел бы забыть все, что со мной здесь произошло. Работа у меня такая, что на знакомства с женщинами особенно рассчитывать не приходится. Иногда появляются молоденькие стажерки, но я чувствую себя таким старым, что даже и не пытаюсь за ними увиваться. Правда, у меня было несколько связей, в том числе одна, продлившаяся два года, — с матерью приятеля моего сына. Заводить детей довольно выгодно с точки зрения устройства личной жизни. Школьные родительские собрания — настоящее гнездовье супружеских измен.

Не могу без волнения смотреть на него теперешнего. Роман — добрый мальчик, обаятельный, умеющий слушать других. Жаль только, у него напрочь отсутствует художественная жилка. Хуже того, он ненавидит читать. С его именем и профессией его матери это выглядит почти как самоотрицание в зародыше. По-моему, он, как и большинство современных подростков, понятия не имеет, чем станет заниматься в будущем. Пока его больше всего интересуют девочки. Иногда он мне про них рассказывает, краснея при этом. Я веду мужские разговоры с моим крошкой.