Она говорила медленно, с отдельными перерывами, точно ее голос был как запоздалое эхо другого неуловимого голоса. Поэтому ее слова отличались своеобразным оттенком, приобретали таинственный звон, казалось, доносились из самых затаенных глубин существа; то не был обычный несовершенный символ, то было глубокое, более живое выражение, трансцендентное, с более широким значением.

«С ее уст, как с полного медвяною росою гиацинта, капля за каплей ниспадает жидкий шепот, заставляющий чувства замирать от страсти, сладкий, как перерывы в подслушанной в экстазе музыке миров». Поэт вспоминал стихи Перси Шелли. Он повторил их Марии, чувствуя, что его побеждает ее волнение, что он проникается чарою часа, восторгается обликом вещей. Когда он хотел обратиться к ней с мистическим ты, им овладел трепет.

— Ни в одной из самых возвышенных грез моей души, мне никогда не удавалось вообразить себе подобную высоту. Ты превыше всех моих идеалов, ты сверкаешь ярче всех сияний моей мысли, ты озаряешь меня светом, который почти невыносим для меня…

Она стояла у перил, положив руки на камень, подняв голосу, бледнее, чем в то памятное утро, когда она шла среди цветов. Слезы переполняли ее полузакрытые глаза, сверкали из-под ресниц; и, глядя так перед собою, сквозь пелену слез она видела, как небо становилось розовым.

В небе как бы шел дождь из роз, как в тот раз, когда в октябрьский вечер за холмом Ровильяно умирало солнце, зажигая пруды в лесу Викомиле. «Розы, розы и розы падали всюду плавно, густо и мягко, наподобие снежного вихря на заре». Вечно зеленая и лишенная цветов вилла Медичи принимала на вершинах своих суровых древесных стен бесчисленные мягкие лепестки, ниспадавшие с небесных садов.

Она повернулась, чтобы идти вниз. Андреа следовал за нею. Молча шли к лестнице; смотрели на раскинувшийся между террасой и Бельведером лес. Казалось, что сияние удержалось на опушке, где вздымаются две сторожевых гермы, и не могло разорвать темноты; казалось, что эти деревья ветвились в другой атмосфере или в темной воде, в морской глубине, похожие на растения океана.

Внезапный страх овладел ею; она спешила к лестнице, прошла пять или шесть ступеней; остановилась растерянная, дрожа, слыша в тишине, как биение ее крови раздавалось с чудовищным шумом. Вилла скрылась из виду; сдавленная двумя стенами, влажная, серая, поросшая травою лестница была печальна, как лестница в подземной тюрьме. Она увидела, как Андреа неожиданным движением нагнулся к ней, чтобы поцеловать ее в губы.

— Нет, нет, Андреа… Нет!

Он протягивал руки, чтобы удержать ее, привлечь.

— Нет!

Страстно она схватила его руку, поднесла ее к губам; страстно поцеловала ее два раза, три раза. Потом, как безумная, бросилась вниз по лестнице к дверям.

— Мария! Мария! Остановитесь!

Они очутились лицом к лицу у запертой двери, бледные, тяжело дыша, охваченные ужасною дрожью, смотря друг другу в искаженные глаза, слыша шум своей крови в ушах, готовые задохнуться. И в одно и то же время в дружном порыве обнялись, поцеловались.

Боясь лишиться чувств, прислонясь к двери, с движением последней мольбы она сказала:

— Не надо больше… Умираю.

Один миг стояли лицом к лицу, не прикасаясь друг к другу. Казалось, что над ними тяготело все безмолвие виллы, в этом тесном, окруженном высокими стенами месте, похожем на раскрытый гроб. Было ясно слышно глухое и отрывистое карканье собиравшихся на крыше дворца или носившихся в воздухе ворон. И странное чувство страха снова овладело сердцем женщины. Она бросила вверх, на верхний край стен испуганный взгляд. Собралась с силами, сказала:

— Теперь можем уйти… Можете открыть. Впопыхах у задвижки ее рука встретилась с рукою

Андреа.