Немного спустя, Дельфина пришла взглянуть на меня на цыпочках, сдерживая дыхание; и сказала Дороси дрожащим от нежности голосом: — Спит! Не надо будить ее.

Ночь. — Мне кажется, что в жилах у меня уже не осталось ни капли крови. Пока я поднималась по лестнице, мне чудилось, что при каждом усилии сделать еще ступень кровь и жизнь выливались из всех моих открытых вен. Я слаба, как умирающая…

Мужества, мужества! Остается всего несколько часов; Мануэль приедет завтра утром; в воскресенье уедем; в понедельник будем у моей мамы.

Недавно вернула ему две или три книги, которые от давал мне. В книге Перси Шелли, в конце одной строфы я подчеркнула ногтем два стиха и оставила заметку знак на странице. В стихах говорится:

„И забудь меня, ибо мне никогда не стать твоею!“

9 октября, ночь. — Весь день, весь день он искал мгновенья говорить со мной. Его страдание очевидно, и весь день я старалась скрыться от него, чтобы ему нельзя было бросить сне в душу другие семена скорби, желания, сожаления, угрызений. Победила; вела себя твердо и геройски. Благодарю тебя, Господи!

Это — последняя ночь. Завтра утром уезжаем. Все будет кончено.

Все будет кончено? Какой-то голос говорит мне в глубине; и я не понимаю, но знаю, что он говорит о далеких горестях, неведомых и все же неизбежных, таинственных и все же неотвратимых, как смерть. Будущее зловеще, как поле, усеянное уже вырытыми ямами, готовыми принять труп; и в этом поле то здесь, то там горят бледные фонари, которые я с трудом различаю; и не знаю, горят ли они, чтобы привлечь меня на опасность или чтобы указать мне путь спасения.

Внимательно и медленно прочла Дневник, начиная с 15 сентября, со дня моего приезда. Какая разница между той первой ночью и этой последней!

Я писала: „И проснусь в дружеском доме у сердечно-гостеприимной Франчески, в этой Скифанойе с ее такими прекрасными розами и такими высокими кипарисами; и проснусь, имея впереди несколько недель покоя, двадцать дней духовной жизни, а может быть и больше…“ Увы, куда девался покой? И почему стали так вероломны розы, такие прекрасные розы? Может быть, я слишком открыла сердце благоуханию, начиная с той ночи, на балконе, когда Дельфина спала. Теперь октябрьская луна разливается в небесах; и сквозь окна я вижу черные и неизменные верхушки кипарисов, которых в ту ночь касались звезды.

Одну единственную фразу из этой прелюдии я могу повторить в этом печальном конце. „Сколько волос на моей голове, столько же колосьев скорби в моей судьбе“. Колосья удесятеряются, поднимаются, колышатся, как море, а еще не извлечено из рудников железо, чтобы выковать серп.

Уезжаю. Что станется с ним, когда я буду далеко? Что станется с Франческой?

Перемена Франчески все же непонятна, необъяснима; эта загадка мучает и смущает меня. Она любит его! Давно ли? И он знает это?

Душа моя, сознайся в новом несчастии. Другая зараза отравляет тебя. Ты — ревнива.

Но я готова на самое жестокое страдание; я знаю ожидающее меня мученичество; я знаю, что пытки этих дней — ничто в сравнении с ближайшими пытками, в сравнении с ужасным крестом, к которому мои мысли пригвоздят мою душу, чтобы растерзать ее. Я готова, прошу только отсрочки, Всевышний, маленькой отсрочки на остающиеся часы. Мне нужна будет вся моя сила завтра.

Как странно, при различных обстоятельствах жизни внешние условия иногда похожи друг на друга, повторяются! Сегодня вечером в зале вестибюля мне показалось, что я вернулась к вечеру 16 сентября, когда я пела и играла; когда он начал занимать меня. И сегодня я сидела у рояля, и тот же сумрачный свет освещал комнату и в соседней комнате играли Мануэль и маркиз; и я играла „Гавот желтых дам“, который так нравится Франческе, повторение которого я слышала 16-го сентября, когда я бодрствовала в первой смутной ночной тревоге.