– Да я и без тряпки… – обрадованно частил Геннадий.

Через минуту, однако, все началось по новому кругу:

– А ты один живешь? А то…

Арка встретила их практически полной темнотой, только едва-едва разбавленной где-то впереди жиденьким отсветом дворового фонаря, явно бывшего законченным эгоистом, так как светил он исключительно себе под нос.

– …а то помешаю, небось…

– Не помешаешь! – неожиданно встрял в разговор грубоватый негромкий голос, выговаривающий слова с деланной хрипотцей, а чьи-то руки толкнули Геннадия к стене, вжимая спиной в шершавую, воняющую кошачьей мочой и плесенью штукатурку.

– Кто тут? – испуганно пискнул он, ощущая что-то холодное и острое, явно металлическое, внезапно прижавшееся к горлу.

Как всегда в подобных ситуациях, он, несмотря на худобу далеко не хилый по комплекции, совершенно терялся и становился похожим на растерянного школьника, у которого здоровенные старшеклассники отбирают копейки, заначенные от завтрака на кино и мороженное. Ноги становились противно мягкими, ватными, во рту ощущался мерзкий привкус железа, все тело охватывала дрожь, к горлу подкатывалась тошнота, а на глаза, совершенно по-детски, сами собой, навертывались беспомощные слезы.

– Не дрейфь, гомики! – отозвался уже совершенно другой, более высокий голос. – Щас, кармашки ваши вывернем и – свободны. Идите себе домой, е…сь вволю!

Шутнику откликнулись разноголосым смехом, непристойными шуточками, и чьи-то руки проворно зашарили по всему телу Геннадия, залезли поочередно во все карманы, вычистив их до последнего медяка, сорвали с плеча сумку, в которой теперь снова лежала рукопись. Он только безвольно поворачивался, ужасаясь даже самой мысли о каком-либо активном сопротивлении.

Где-то в стороне затеплился карманный фонарик: видимо, принялись за Александра… Вот бы кто-нибудь рядом проходил и вмешался… Господи, сделай так…

Фонарь только и успел озарить три или четыре смутные фигуры, как свечой взмыл в воздух и со звоном врезался в свод арки, сразу же погаснув. В темноте Геннадий ясно расслышал какие-то сдавленные фыркающие звуки и частые мягкие удары, будто кто-то выколачивал ковер. Кто-то коротко, но истошно взвизгнул, словно впотьмах неловко наступили на кошку, и тут же смолк.

Налетчик, державший архивариуса притиснутым к стене, тоже заволновался, что было заметно по несколько задрожавшей руке с ножом, отчего пришлось до боли вжаться затылком в штукатурку, четко ощущая мельчайшие камушки, щедро в нее вкрапленные…

– Стой тут, педрилло! – Зловонное дыхание, собравшее в себе «ароматы» прогорклого лука, водочного перегара, чего-то химического плюс отвратительной прелой гнили, горячо защекотало щеку. – Не рыпайся! Будешь паинькой, гомик, пойдешь домой целеньким…

Холодное лезвие от горла убралось, и Гена от облегчения едва не съехал вниз по стене.

Звуки борьбы в кромешной тьме продолжались. Впрочем, не вполне кромешной: жалкие крохи света от фонаря-эгоиста позволяли попривыкшим немного к темноте глазам различать какую-то возню на противоположной стороне арки.

«Там же Сашку убивают! – возникла в голове мысль, впервые чем-то отличавшаяся от прежних, полных чисто зоологической боязни за свою собственную, такую родную и близкую, шкуру. – Чего же ты тут жмешься, хлюпик недоделанный?..»

«Да ведь у них ножи! – голос рассудка, как всегда спокоен и полон весомых аргументов. – Ты о маме подумал, каково ей будет без тебя, а?»

«А там Сашка! Он один, а их четверо… или даже пятеро…»

«Справится! Он же майор, офицер, спецслужба, их там учат…»

Слушать эту липкую трусливую мерзость, червяком копошащуюся под курчавой черепушкой, стало окончательно невыносимо.