Через кухню мы вернулись в малую гостиную, располагавшуюся сразу же за большой гостиной.

– Здесь я обычно сижу по воскресеньям и читаю газету, – сказала я. – Мы никогда не пользовались большой гостиной. Она предназначалась только для гостей – таких, как вы.

«И Лоренс», – могла бы добавить я. Мне вспомнилось, как мы с Лоренсом сидели здесь за бокалом вина, когда я впервые пригласила его в дом. «Какая милая комната», – сказал он. Лоренс любил этот дом так же сильно, как и я.

– Там еще пара буфетных, – сказала я, – и маленькая комната рядом с чуланом, где можно наполнить ванну и помыться, а так больше смотреть нечего.

– А наверху?

Повисла пауза. Мы опять стояли в холле. Я повернулась, чтобы взглянуть на него, и увидела, что он смотрит на лестницу.

– Наверху смотреть нечего, – сказала я, – там лишь несколько комнат, большей частью из которых уже давно не пользовались. И еще, конечно, чердак. Очень хороший чердак с деревянным полом. Раньше там спала прислуга, а теперь и у Энни, и у Гризельды есть по комнате в дальней части дома. – Я снова повернулась в сторону гостиной. Теперь испарина выступила у меня на лбу, а руки дрожали так, что мне пришлось сжать кулаки, чтобы не было заметно, что пальцы трясутся. – Пойдемте присядем. Не хотите ли вина?..

– Мне бы хотелось посмотреть комнаты наверху. – Он был безупречно вежлив, бесконечно вкрадчив.

– Я…

– Разве это нельзя… устроить, миссис Рослин?

Потом была долгая пауза, которую ничто не могло заполнить. Я не могла ни дышать, ни говорить, ни думать. Но эта заминка прошла. Они всегда проходят, эти ужасные долгие секунды, когда невозможно поверить в то, что совершается у тебя перед глазами, а когда они уже позади и ты убеждаешься в реальности происходящего, так много сразу происходит, что чувствуешь, как все запутывается. В следующий миг сердце мое болезненно екнуло, в желудке стало нехорошо, в глазах потемнело. Я подумала: «Нет, этого не будет». Потом: «Это не имеет значения». И наконец: «Он предлагает мне кредит, где дом выступает в качестве залога; в этом нет ничего неподобающего; эти деньги – не подарок; это заем, что может быть более основательного, чем кредит, полученный под честный залог? Все остальное не имеет значения. Ничто другое не будет иметь значения».

– Очень хорошо, – вежливо сказала я. – Как пожелаете.

И мы пошли вверх по старой деревянной лестнице с резными перилами на верхнюю площадку, и я начала показывать ему верхние комнаты.

– Вот комнатушка Гризельды… а вот Энни…

Я старалась не вспоминать о Лоренсе, потому что лучше всего было о нем не думать. Но все равно думала о нем. Слезы горячими иглами кололи мне глаза.

– В этой комнате жил Джаред… а в той – Джосс…

Я двигалась как можно медленнее, чтобы дать себе время подумать, но думать я не могла, как не могла утешиться; все, на что я была способна, – это сказать себе, что ничто не разрушит моей любви к Лоренсу, а менее всего – незначительный эпизод, который я скоро забуду.

– А это кладовая, – говорила я, – здесь мой муж держал вещи своей первой жены.

Я так истово думала о Лоренсе, что почти ощущала его у себя за спиной. Я думала: «Если я сейчас повернусь, то увижу его; мы улыбнемся друг другу, и я вскричу: „Никогда не бросай меня, будь со мной, потому что я тебя так люблю, что не вынесу, если ты уйдешь!“»

Но его не было. Я потеряла его.

– А это моя комната, – сказала я.