Да, нельзя Володю оставить без ребёнка. Ведь это именно он пришёл на помощь, когда Настеньку опоили в университете, и на безвольной, беззащитной девушке, потерявшей фактически сознание, удовлетворили свою похоть трое один за другим. А потом, даже не зная, чей у неё должен родиться ребёнок, она решила избавиться от него, но в больнице перед абортом потребовали согласие потенциального отца. Володя, её школьный товарищ, давно влюблённый в Настеньку, сначала уговаривал оставить ребёнка, убеждая, что смогут вырастить его вместе, но видя решительный отказ девушки, выступил в роли отца, согласного на аборт. Как же можно было и в этот раз не оправдать его надежд на отцовство?

Она вспомнила каждое мгновение передачи ей маленького сокровища. Вспомнила, как подумала в тот момент, что она благодарна этой глупой девчонке за её отказ от ребёнка. Его отдали Настеньке и оформили документы о рождении у неё мальчика, а погибшую девочку оформили на Таню, и та счастливая в тот же день покинула роддом.

А как был счастлив Володя, думая, что это его сын! Настенька не могла сказать ему ничего другого, не могла сказать правду. Взяв всю вину на себя, спрятав глубоко в сердце боль о погибшей дочери, она тоже ощущала счастье, прижимая к груди маленькое тёплое существо, жадно сосущее молоко.

Теперь Настя думала, что, если бы она знала всё, что случится в ходе дальнейших событий, то и тогда она поступила бы точно так же, хотя случилось всё очень плохо. События замелькали в её голове с калейдоскопической скоростью. Всё ужасное, насколько она помнила, приходило неожиданно. Ну, пусть она знала, Володя сам предупреждал её о том, что у него обнаружили белокровие. Она всё равно не верила, что судьба в который раз может сыграть над нею злую шутку, и вышла за него замуж, и сыграли свадьбу. А через год после свадьбы, не успев наиграться с сыном вволю, Володя ушёл из жизни. Ещё через год в стране произошёл политический переворот: к власти пришёл Б.Н. Ельцин. Для Настеньки это случилось как гром с ясного неба. Тогда она уехала на Шпицберген.

Прошло целых шесть лет, как она здесь на здесь на далёком архипелаге, застрявшем среди ледников, тянущихся белыми языками с гор между снежными шапками вершин, восхитительно сияющих розовым цветом в минуты солнечного заката. А сейчас сентябрь, время, когда солнце вечерами опускается совсем низко к горизонту, будто собираясь спрятаться за него, но проходя мимо, чтобы потом снова подниматься над снегами полярного архипелага. Увидят ли они это солнце сегодня?

Норвежец сел на огромный кусок породы, вывалившийся совсем недавно из кровли. Сквозь маску послышался его глухой голос:

– I can’t walk any more .

Настенька оторвалась от своих мыслей, стащила с лица маску и закричала в спину ушедшего было дальше спасателя:

– Он не может идти!

Степаныч резко развернулся, в один прыжок очутился рядом и буквально прорычал:

– Надень сейчас же! Я вижу, что он дохляк, но не смей снимать маску.

В это время они почувствовали, что становится жарко. У Настеньки было странное ощущение нереальности происходящего. Под ногами временами хлюпала вода, казалось бы, здесь в мрачном подземелье должно быть холодно, а тут охватывает жара, и уже кажутся лишними тёплые куртки и брюки и даже каска на голове. Степаныч приблизил свою голову к Настеньке и прокричал:

– Я возьму норга на спину, только ты подсади его. Начался пожар.

У Настеньки лишь на секунду промелькнуло, отразившись в сознании, что норвежцы не любят, когда их называют норгами, да разве сейчас было в этом дело, кого как называть? Нужно было спасаться, и она прокричала, склонившись к норвежцу:

– Sit upon his back! Quickly!

Вдвоём со Степанычем они усадили журналиста на могучую спину Степаныча, немедленно двинувшегося вперёд и бросившего на ходу Настеньке:

– Ты сама не отставай!

К счастью норвежец был довольно худым по комплекции и легко уселся на закорки высокому широкоплечему спасателю, наверное, не раз выносившему подобным образом людей.