– Так и думал, – удовлетворенно пробормотал он, – и зачем вы, Алла, говорили, пианино старое? Зря я боялся, что рассыплется под руками. Старое, Аллочка, это венской школы, а ваш "Petrof" шестидесятых годов прошлого века, считайте, современный инструмент.

Настройщик аккуратно открыл крышку и осторожно нажал несколько клавиш. Пианино отозвалось на прикосновение с готовностью, как девушка на ласку любимого. Гость осмелел, взял пару другую сильных аккордов и хмыкнул:

– Неплохо для начала… Все вы, на первый взгляд, такие…правильные. А заглянешь глубже – одна фальшь. Ну ка, посмотрим, что у тебя внутри. Он вспомнил зеленоглазую и рыжую Веру Маркелову, вокалистку с их курса. Замирая, Валерий аккомпанировал ей в свободные часы, ловя в паузах сильное дыхание, помогая брать верхние ноты, переписывал от руки целые партии, ведь о ксерокопиях в те годы никто и слыхом не слыхивал. Верочка охотно принимала его ухаживания, с удовольствием появлялась с приятелем на студенческих вечеринках, целовалась с ним в институтских коридорах, однако при первой же возможности выскочила замуж за немолодого и обеспеченного господина в черном бархатном пиджаке, чем то напоминавшего Крота из "Дюймовочки" Андерсена.

– Может, чаю? – предложила Алла из вежливости.

– Чаи потом, – отмахнулся мастер, даже не взглянув на маленький столик, изящно сервированный Аллой. Кряхтя и сопя, он снял переднюю панель. Струны и молоточки показались Алле беззащитно обнаженными, давненько никто не разглядывал их столь бесцеремонно. В первые минуты свидания настройщик просто любовался ими, ласково проводил рукой по изящным линиям, не спеша приступать к более решительным действиям. Вскоре глаза его заблестели, и отступить, оставить эту красоту в покое он, наверное, уже не смог бы. Настройщик вспомнил, как на гастролях в южном городе их маленький молодежный оркестрик повезли отдохнуть к морю после концерта. Все было, как в романсах: и теплый вечер, и луна, и блеск воды, и роковая красавица – черноволосая, с бледным, словно мраморным лицом, скрипачка Зоя, с которой они неожиданно для себя вдруг отстали от бредущих по пляжу хмельных музыкантов. Он тогда долго любовался ее молочно белым в лунном свете телом, все не решаясь дотронуться до него, боясь разрушить гармонию прекрасной минуты, страшась фальши больше терпко сладкого привкуса греха.

Мастер вновь прошелся по клавишам. Ля бемоль второй октавы на этот раз прозвучало не так уверенно, как звуки первой, и теперь даже Алла расслышала неприятный дребезг. Словно некая красавица, зайдясь в истерике, сорвала голос.

– Вот видишь, я же говорил, – пробормотал настройщик, обращаясь к пианино. – Нельзя верить первому впечатлению.

Он вспомнил непривычно визгливые нотки низкого голоса Зои, с которыми она наутро потребовала: мол, они должны, обязаны задержаться в этом дивном городе, отдохнуть недельку после тяжелых гастролей… Валерий тогда растерянно курил сигарету за сигаретой. В Москве его ждали жена и маленькие сыновья…

Лицо мастера из простоватого сделалось сосредоточенным, даже благородным. Сильной рукой он подкрутил струну, потом подбил колок молоточком, прислушался и вновь коснулся клавиши. Затем другой. "Ми и ля я ля ля", – пропел инструмент.

– "Сурок", – сказала Алла.

– Что? – неохотно вынырнул из мира звуков настройщик.

– "Сурок" Бетховена, – пояснила хозяйка, – Я разучивала его к школьному утреннику. Вся жизнь в квартире тогда уже вращалась вокруг пианино. Когда оно звучало, бабушка ходила на цыпочках. Со мной в то время занималась тётя Ирма, мамина подруга. Шумная, большая, казалось, она занимала в квартире столько же места, сколько заморский музыкальный инструмент. Громко вздыхая, пристраивала в прихожей огромный мохеровый берет, заколотый крупной брошью, отряхивала на лестнице от снега лохматую шубу и осторожно ставила в угол футляр с альтом.