Рассказывает Пантыкин:

Дима хотел сделать “Наутилус” актом искусства в его, Димином, понимании. Вне рамок социальных, рамок поп-культуры, популярности, славы... Им владела идея сделать... до сих пор не могу понять, что он хотел сделать. “Наутилус” к тому времени имел свою историю, уже были стонущие залы, пленки крутились чуть не в каждом доме... Он стал частью культуры страны. И вдруг нужно было сказать, что это все была х...я, а вот теперь мы, ребята, займемся делом, потому что истинное искусство, оно вообще в другой области залегает.

Вскоре дела обрели все свойства сказки про белого бычка: Бутусов с Пантыкиным выдумывали, приходил Дима и говорил:

– Не то.

– Что “не то”?

– А хрен его знает! Не то, что должно быть!

Что именно “должно быть”, он не знал, предлагал идеи плана не музыкального, а общегуманитарного или организационного; Бутусов с Пантыкиным пытались их как-то реализовать на пленке, а потом Дима опять приезжал из Москвы и признавал в сделанном явные признаки “Урфина Джюса”... Переписывались тексты, перекраивалась музыка, каждая песня была уже на пленке в десятках вариантов; Диме все не нравилось. Слава все чаще сидел с понурой головой и вскоре выработал оптимальный способ общения с внешней средой: при первой попытке начать “серьезный” разговор – стакан коньяка залпом, и мир прекрасен. И вскоре этим способом Слава уже пользовался практически во всех случаях.

Наконец пришло, по мнению Димы, Пантыкину время собирать манатки, Сан Саныч отбыл на историческую родину, прихватив синтезатор и за собственный счет; обещанных денег он, как не справившийся с творческой задачей, не получил.

Дом в Коломягах, переезд в Питер, новая администрация – последний Димин подарок “Наутилусу”. Дом отыскали случайно, здоровенная хоромина с мезонином глядела на почти деревенскую улочку выбитыми окнами, в гостиной бомжи жгли костер из дверей. Хозяин сидел в тюрьме, сидел крепко, лет восемь еще оставалось “трубить”; его отыскали, заключили договор о “сдаче внаем жилья”, на договоре в качестве лица, законность сделки удостоверяющего, расписался начальник колонии, полковник какой-то, сверху приложились колониальными печатями, бумага получилась – хоть кошек пугай... Бичей разогнали, дом отстроили почти заново, в одной из комнат оборудовали студию. И...

Ничего не “и”. Набрали музыкантов, без них даже Дима уже не мог обойтись. Но и с ними Дима сосуществовать не мог. И не потому, что все они были профессионалами, несравненно превосходившими басиста по уровню; беда была внутри. Дима уезжал в Москву, возвращался, опять уезжал... Жизнь еще шла каким-то странным, ей одной понятным чередом.

Режиссер Виктор Титов, постановщик таких замечательных фильмов, как “Здравствуйте, я ваша тетя” и “Жизнь Клима Самгина”, должен был приступать к съемкам фильма по сценарию Алены Аникиной под названием “Человек без имени”. Готовились по-настоящему, ездили на пробы. Там небритый, замерзший Слава сидел однажды в автобусе, мрачно смотрел на мир, автобус остановился на окраине деревушки, мимо шла молоденькая девушка. Случайно бросила взгляд на автобусное окошко, всмотрелась и с тихим воем: “Бутусов! Бутусов...” – стала заваливаться в обморок. Виктор Абросимович Титов, внимательно эту сцену наблюдавший, буркнул: “Дикость какая-то...” Слава смолчал, уже привык. Уже выработал в себе отношение к происходящему, неожиданное в своей “бутусовости”: “Делаешь вид, что это не с тобой происходит. И нормально”.

К концу 1989-го вокруг имени “Наутилус Помпилиус” витала таинственность, ни поклонники, ни газетчики, а подчас и друзья не знали толком, что же происходит. Да что там поклонники, вот выдержка из интервью Ильи Кормильцева , данного корреспонденту свердловской газеты “На смену” в начале декабря (9.