Но тяжко висело на душе ожидание, уходя в серую вьюжную даль зимней дорогой – ни конца, ни края не видать. Как его вытерпеть, как допить до дна рябиново-терпкую тоску? Продышав в морозных узорах дырочку, Дарёна выглядывала на залитый солнцем двор и сад, сверкающий нарядом из инея, а Зарянка уже вовсю ползала по горнице – успевай только ловить, чтоб не ушиблась. Вытаращив незабудковые глазёнки-пуговки, она с удивлением познавала мирок, ограниченный стенами дома; вдобавок к грудному молоку она с удовольствием кушала разваренную и растёртую в кашицу рыбу, печёные яблоки, перетёртые овощи, овсяное толокно. Ела всё, что ни дадут, нос ни от чего не воротила, а росла как на дрожжах, чем и радовала всё семейство. Когда резались первые зубки, малышка слегла с жаром и плакала без остановки, но примочки с водой из Тиши скоро уняли боль, и к середине зимы Зарянка щеголяла парами нижних и верхних резцов.

Миновала Масленая седмица, солнца прибыло, заговорили серебряными голосами ручьи, а на ветках хвастались чёрными лоснящимися кафтанами грачи-щёголи. Месяц снегогон одел землю в блестящий панцирь наледи; пускай и выглядели голые деревья неказисто, но солнечные дни, сливаясь в сверкающее ожерелье, пробивали тропинку к лету. Хоть и неудобно Дарёне стало с огромным животом, однако она себя не жалела: хлопотала по дому, стряпала, стирала, полоскала бельё. Если зимой полоскать приходилось в проруби, то сейчас, когда на реках тронулся лёд, она выбирала для этих нужд небольшие ручьи: так удобнее было подступиться к воде. Проваливаясь ногами в талый ноздреватый снег, Дарёна щурилась от слепящего солнца, а руку ей оттягивала большая корзина с выстиранными вещами. Едва она поставила её на берег и достала рубашку Гораны, чтобы окунуть её в сверкающие струи, как живот мощно опоясала боль.

– Ой-ёй-ёй, пресветлая Мила, пособи, – взмолилась Дарёна, согнувшись в три погибели и пыхтя.

Бельё так и осталось у ручья, и забирать его пришлось потом матушке Крылинке. Переступив порог дома, Дарёна навалилась плечом на дверной косяк.

– Матушка!.. Рагна!.. – позвала она сдавленно. – Началось, кажись...

Это был второй раз, и теперь Дарёна знала, чего ожидать. Лёжа на соломе с раздвинутыми в стороны ногами, она то проваливалась в угольный мрак боли, то выныривала в явь, к сосредоточенным лицам Крылинки и Рагны.

– Пой, Дарёнушка, полегче станет, – подсказала ей супруга Гораны. – У тебя в тот раз хорошо вышло...

Та и хотела бы, да слова всех песен рассыпались ворохом сухих листьев, и память зияла чёрной бездной, как разинутый в муке рот. Была бы Млада рядом – и эта холодная пустота уютно заполнилась бы пушистым урчащим комочком нежности, но сейчас Дарёна могла лишь мычать себе под нос, ощущая, как твердь неумолимо, безнадёжно уплывает из-под неё. Получалась не песня, а жалкий, прерывистый стон, в котором ни ладу, ни складу не угадать. В какой-то миг сердце съёжилось от стылого веяния безысходности: ей не пережить этих родов...

– Не могу, – проскрежетала она зубами. – Не идёт песня...

– Ничего, ничего, сейчас я тебе боль-то уберу, – склонилась над нею Крылинка.

Её тёплые пухлые ладони легли на живот Дарёны, и стало легче. Чудеса творили эти руки: чернильный полог боли с кровавыми прожилками-сполохами сполз с сознания, и Дарёна вздохнула свободнее. Однако ж всё равно иссушенная тоской по Младе душа не выпускала росток песни, и не было Дарёне убежища в светлом чертоге забвения, в который она умудрилась нырнуть во время рождения Зарянки. Сейчас приходилось всё чувствовать в полной мере.

– Давай, голубка, пой с нами, – ободряла Крылинка. – Всё полегче будет...Ой, люли, ой, люли,

Прилетели журавли.