– Заинька мой родной, ненаглядный, – шептала Млиница, запуская пальцы в золотые вихры Цветанки. – Присохло к тебе сердце моё, не могу без тебя, но мёртвые всё снятся мне. Стоят они, бледные, строгие, с укором глядят... Будто корят меня за что. Не хотят, чтоб жила я без них счастливо... Пуще всех муженёк мой хмурится, а детушки к себе зовут.

– Вздор всё это, лапушка, – успокаивала Цветанка. – Это всё ты напридумывала себе. Родные нам счастья желают.

– Одна я, как перст, – поникнув плакучей ивой, вздыхала женщина. – За тебя лишь и цепляюсь, как за соломинку, но толку-то от жизни такой? Ни к чему стало мне землю топтать и хлеб жевать.

Ледяной тяжестью ложились такие разговоры на сердце воровки-оборотня, надрывно звенела жалобной стрункой боль за Млиницу. Всеми силами пыталась Цветанка найти для неё утраченный смысл существования, дарила ласку, зацеловывала так, как не целовала ни Нежану, ни Дарёну, ни других девиц, кои когда-либо повстречались ей на пути. Однако всё сильнее та тосковала, а однажды воровка не застала её дома. Печь – холодная, скотине и птице корму не задано, даже посуда оставлена немытой... Гончим псом бросилась Цветанка на поиски, бежала по следу волчицей, но попала под ливень, который смыл еле теплившийся знакомый запах. Однако она продолжала идти по иному чутью, присущему лишь оборотням – закрывала глаза и вслушивалась в пустоту. Там, где проходила Млиница, висел жалобный и еле слышный, призрачный звон её голоса. Сырой свежестью дышал лес, падали капли с мокрой травы и листьев, царапался лесной малинник, а Цветанка, измазавшись в грязи, всё бежала. И наконец настигла беглянку...

Млиница лежала под корнями старого дуба, вся вымокшая, с горячим, как уголь, лбом, и бредила.

– Ладушка моя, куда ж ты подалась, – горько качала головой Цветанка, касаясь пальцами осунувшегося лица с ввалившимися глазницами.

Не отвечала Млиница, только бормотала что-то невнятное, и щемящим эхом срывались с её губ имена ушедших. Цветанка подняла бедняжку на руки и к утру уже переступала с нею порог лесного домика. Опустив женщину на лавку, она сама осела без сил на пол.

– Ведь вроде оттаивать, оживать начала, – вздыхала она, пока Невзора расстилала постель для больной. – Ан нет, видать, не отпустила её тоска горючая...

В глазах женщины-оборотня темнела дремуче-лесная задумчивость.

– На тебя саму уж смотреть страшно, – молвила она. – Про сон и еду забываешь, отощала. Она мучается – и ты с нею.

Днём, как обычно, пришла Дивна – с гостинцами и новыми рубашками для Светланки. Увидев мечущуюся в бреду Млиницу, она нахмурилась и озабоченно склонилась над нею.

– Кто сия несчастная?

– Млиницей её звать, из Зайково она, – объяснила Цветанка. – У неё навии всю семью погубили. От тоски, видать, хворь её.

Дивна присела у постели, положила руки на восково-жёлтый лоб женщины и закрыла глаза. Цветанке почудилось, словно с кончиков её пальцев начали стекать золотые огоньки-букашки. Вскоре веки Млиницы затрепетали и открылись, и в них проступило ясное сознание.

– Влила я в тебя живительную силу Лалады, – сказала ей Дивна. – Телесная хворь твоя отступила, но душу тебе лечить придётся ещё долго. Лучше всего для тебя будет оторваться от мест, где всё напоминает о твоём горе, и пожить у нас, на целительной Белогорской земле.

– А как же я Заиньку своего оставлю? – встрепенулась Млиница, потянувшись к Цветанке.