Звук оплеухи вырвал геолога из оцепенения. Второй часовой замолк. На щеке его расплывалось красное пятно.

– Ч-черт, – проговорил Никольский, встряхнув отбитой рукой. – Черт. Как же это?..

– Господи Иисусе! – Выкарабкавшийся из палатки Злобин даже в исподнем выглядел внушительно. – Сюда! Все сюда!

Обручев вскинул взгляд. Ему пришло в голову, что нечто, убившее матроса, может вот прямо сейчас перемахнуть через баррикаду и… Но Злобин уже держал у плеча выхваченную у часового трехлинейку, и паника отступила так же быстро, как накатила.

– Черт, – в третий раз повторил Никольский. – Вот же… Русскому человеку выгребная яма не копана…

Только тут геолог сообразил, что у матроса приспущены штаны.

– Должно быть, решил справить нужду с баррикады, чтобы до гальюна не бежать, – раздумчиво произнес Злобин, не опуская винтовки. – Тут его и…

Он осекся. «И…» выглядело страшно. Матросу вспороло живот – одним ударом, от груди до паха. Кишки вывалились наружу, влажно блестящим комком прикрыв срам. И, будто этого показалось мало, неведомая тварь вырвала несчастному горло.

– Оно еще там, – с жуткой убежденностью промолвил Никольский, глядя поверх баррикады в ночную тьму.

– Черный петух! – воскликнул второй часовой, суча ногами. – Черный петух его ударил!

– Молчать! – приказал Злобин таким тоном, что смолкли все: даже плотная кучка мрачных матросов, сбившихся за спиной у старшего лейтенанта, ощетинясь стволами винтовок – примкнуть штык никто не успел. – Лампы сюда! Несите лампы!

Кто-то почел за благо скрыться, пользуясь приказом. Остальные замерли, выжидая.

Обручеву казалось, будто он слышит звуки из-за баррикады – то ли влажное чавканье, то ли шорох. Может, это шелестели на ветру хвощи… но вечерний бриз стих, и над лагерем повис мучительный, зябкий и душный штиль.

Принесли фонари. Лампы несильно разгоняли темноту, но придавали уверенности. Злобин первым шагнул на баррикаду, сжимая винтовку в лапищах. Боцманмат Горшенин подсвечивал ему фонарем из-за спины.

– Проклятие… – выдохнул лейтенант.

Любопытство пересилило: геолог вскарабкался на груду колючих хвощей следом за моряками.

Тушу ящера не стали затаскивать на огороженную, расчищенную площадку: разделали за баррикадой, перенесли в лагерь пласты темного, сочного мяса и образцы для Никольского, а остальное – потроха, несъедобные жилы, большую часть костей и куски шкуры – бросили на месте, среди засохших кровяных луж, собираясь наутро закопать. Погода стояла прохладная, и за ночь ошметки туши не должны были протухнуть.

Они и не протухли. Их не было.

Взгляду геолога предстал голый пятачок под баррикадой. Обглоданные позвонки с хорошую миску размером. Впитавшаяся в землю кровь. Комья полупереваренной зелени из кишок. И все.

Обручеву показалось, что за пределами очерченного фонарем круга света мелькнуло что-то темное, стремительное, но возможно, то была лишь игра разгоряченного воображения.

Чем дальше немногочисленный отряд углублялся в скалы, тем сильнее давил на Дмитрия Мушкетова неясный ужас. Все явственней делался запах серы: должно быть, где-то невдалеке выходили на поверхность минеральные источники. Черные стены почти смыкались над головами, стискивали тропу, дикими зигзагами сбегавшую к опасному берегу. Матросы поневоле растянулись цепочкой: идти плечом к плечу было невозможно. Геолога оттерли в самую середину отряда, как лицо гражданское и особо ценное, хотя в последнем молодой ученый усомнился после того, как капитан настоятельно попросил его отправиться на берег вместе с лейтенантом Бутлеровым в качестве запасного переводчика.