— Если он не наш сын по крови, то все равно мы его любим всем сердцем! — воскликнула Катрина. Ее губы задрожали и на глаза навернулись слезы.

— Мы не делаем никакого различия между ним и нашими Отто и Вандой, и даже никогда об этом не вспоминаем.

— Такие чувства делают вам обоим честь, — сказал доктор, растроганный волнением доброй женщины. — Но я попрошу вас, друзья мои, рассказать мне всю историю этого ребенка. Я специально к вам пришел, чтобы узнать ее и, поверьте мне, желаю ему самого лучшего.

Почесывая за ухом, рыбак, казалось, колебался, но видя, что доктор с нетерпением ожидает его рассказа, наконец решился и приступил к делу:

— Все так и есть, как вам говорили, и ребенок действительно не наш сын, — сказал он как бы с сожалением. — Вот уже скоро двенадцать лет с того памятного дня, как я отправился рыбачить по ту сторону острова, который прикрывает выход из фьорда в открытое море. Вы же знаете, за этим островком тянется песчаная отмель и треска там водится в изобилии. После хорошего улова я снимал свои последние снасти и собирался поднять парус, когда мое внимание привлек плывущий по волнам какой-то белый предмет, освещенный лучами заходящего солнца. Море было спокойно, и я не торопился домой. Вместо того, чтобы повернуть лодку к Нороэ, я направил ее из любопытства на этот белый предмет.

Минут через десять я поравнялся с ним. Оказалось, что с наступающим приливом к берегу приближалась маленькая колыбель из ивовых прутьев, покрытая муслиновой накидкой и крепко привязанная к спасательному кругу. Я приблизился к нему с большим волнением. Схватив круг, я вытянул его из воды и заметил тогда в колыбели несчастного младенца семи — восьми месяцев. Малютка спал крепким сном. Он был бледненький и посинел от холода, но, казалось, не слишком пострадал от такого необычного и опасного путешествия. Об этом можно было судить, когда он начал кричать во весь голос, почувствовав, что волны больше его не укачивают. У нас уже в это время был Отто, и я умел обращаться с такими малышами. Я поспешил сделать соску из тряпки, обмакнул ее в водку, разведенную водой, и сунул ему в рот. Он тотчас же замолчал и, казалось, принял это подкрепляющее средство с большим удовольствием. Но я знал, что надолго ему этого не хватит, и быстро вернулся в Нороэ. Разумеется, люльку я отвязал и поставил в лодку у своих ног. Не выпуская из рук шкот  от паруса, я смотрел на этого младенца и спрашивал себя, — откуда он взялся? Без сомнения, он мог попасть сюда с корабля, потерпевшего крушение. Ночью море было неспокойное, свирепствовал ураган. Но какое стечение обстоятельств помешало ребенку избежать участи его родных? Кому пришло в голову привязать его к спасательному кругу? Много ли часов провел он на волнах? Что сталось с его отцом, матерью и со всеми, кому он был дорог? Сколько вопросов должны были навсегда остаться без ответа, — ведь бедный малютка ничего не мог объяснить. Коротко говоря, не прошло и получаса, как я был дома и вручил мою находку Катрине. Тогда мы держали корову, которая и стала кормилицей малыша. Напившись вволю молока и обогревшись у огня, он стал таким хорошеньким, розовеньким и так мило улыбался, что, честное слово, мы его сразу же полюбили, как своего собственного сына. Вот и весь рассказ! Мы его выходили, оставили у себя и никогда не делаем различия между ним и нашими двумя детьми. Не правда ли, жена? — добавил маастер Герсебом, оборачиваясь к Катрине.

— Ну, конечно, бедный малютка! — ответила хозяйка, смахивая слезы, навернувшиеся при этих воспоминаниях. — И ведь это в самом деле наше дитя, раз мы его усыновили. Я даже не знаю, зачем господину Маляриусу понадобилось говорить, что он нам не родной.

И славная женщина, глубоко возмущенная этим, принялась в сердцах вертеть свое веретено.

— Правильно, — подтвердил Герсебом, — разве это касается кого-нибудь, кроме нас?

— Вы правы, — миролюбиво сказал доктор, — но незачем обвинять Маляриуса в болтливости.